Последний поклон. Виктор Астафьев

публикой подвывал Зырянов. Ладно вела песню жена Кольчи-младшего Нюра. Она вовремя направляла хор в русло и прихватывала тех, кто норовил откачнуться и вывалиться из песни, как из лодки. Ухом приложившись к гармошке, чтоб хоть самому слышать звук, с подтрясом, словно артист, пел Мишка Коршуков.

      Пели все, старые и молодые. Не пела лишь тетя Люба, городской человек, она не знала наших песен. Прижалась она к груди мужа безо всякого стеснения, и по ее нежному, девчоночьему лицу разлилась бледность, в глазах стояли жалость, любовь и сознание счастья оттого, что она попала в такую семью, к таким людям, которые умеют так петь и почитать друг друга.

      Тетку Авдотью, захлебнувшуюся рыданиями среди песни, повели отпаивать водой. Однако песня жила и без нее. Тетка Авдотья скоро вернулась с мокрым лицом и, подбирая волосы, снова вошла в хор.

      Все было хорошо, но когда накатили слова:

      Я – вор! Я – бандит! Я преступник всего мира!

      Я – вор! Меня трудно любить… —

      дядя Левонтий застучал себя кулачищем в грудь, давая всем понять, что это он и есть вор, и бандит, и преступник всего мира. Еще в молодости, когда плавал дядя Левонтий моряком во флоте, двинул он там кому-то по уху или за борт кого выбросил, точно неизвестно, и за это отсидел год в тюрьме. Сидевших в тюрьме, ссыльных, пересыльных, бродяг и каторжанцев, всякого разного люду с запуганной биографией дополна водилось в нашем селе, но переживал из-за тюрьмы один дядя Левонтий. Да и тетка Васеня добавляла горечи в его раненую душу, обзывая под горячую руку «рестантом».

      – Да будет тебе, будет! – увещевала мужа Васеня, залитого слезами с головы до ног. – Ну, мало ли чё? Отсидел и отсидел, больше не попадайся…

      Дядя Левонтий безутешен. Он катал лохматую голову по столу среди тарелок. Вдруг поднял лицо с рыбьей костью, впившейся в щеку, и у всех разом спросил:

      – Что такое жисть?

      – Тошно мне! С Левонтием начинается! – всполошилась бабушка и начала убирать со стола вазы и другую посуду поценней.

      – Левонтий! Левонтий! – как глухому, кричали со всех сторон. – Уймись! Ты чего это? Компания ведь!

      Тетка Васеня повисла на муже. Кости на его лице твердели, скулы и челюсти натянули кожу, зубы скрежетали, будто тракторные гусеницы.

      – Нет, я вас спрашиваю – что такое жисть? – повторял дядя Левонтий, стуча кулаком по столу.

      – Мы вот тебя вожжами свяжем, под скамейку положим, и ты узнаешь, што тако жисть, – спокойно заявил Ксенофонт.

      – Меня-а? Вожжами?

      – Левонтий, послушай-ко ты меня! Послушай! – трясла за плечо дядю Левонтия бабушка. – Ты забыл, об чем с тобой учитель разговаривал? Забыл? Ты ить исправился!..

      – С… я на вашего учителя! Меня могила исправит! Одна могила горькая!

      Дядя Левонтий залился слезами пуще прежнего, смахнул с себя, словно муху, тетку Васеню и поволок со стола скатерть. Зазвенели тарелки, чашки, вилки. Женщины и ребятишки сыпанули из избы. Но разойтись дяде Левонтию не дали. Мужики у Потылицыных тоже неробкого десятка и силой не обделены. Они навалились на дядю Левонтия, придавили к