Последний поклон. Виктор Астафьев

ее, удобней делает для подхвата. И в песне она заботится о том, чтобы детям было хорошо, чтоб все пришлось им впору, будила бы песня только добрые чувства друг к другу и навсегда оставляла бы неизгладимую память о родном доме, о гнезде, из которого они вылетели, но лучше которого нет и не будет уж никогда.

      Вот и слезы потекли по бабушкиному лицу, там и по Августиному, по тети Марииному. Дядя Митрий, так и не притронувшийся к вину и к закуске, закрылся рукавом, сотрясался весь, ворот просторной дедушкиной рубахи на шее его подскакивал хомутом.

      Бабушка хоть и плакала, но не губила песню, вела ее дальше к концу, и. когда звякнув стеклами, в распахнутые створки окон улетели последние слова «Реченьки» и повторились эхом над Енисеем-рекой, над темными утесами, в нашей избе началось повальное целование, объяснения в вечной любви, заглушаемые шмыганьем потылицынских носов, зацепившись за которые и большой ветер остановится и про которые, хвалясь, говорят: пусть небогаты, зато носы горбаты!

      – Мама! Мамо-о-онька-а-а!

      – А где тятя-то? Тятя-то где? Тя-а-атенька-а-а!..

      – Брат ведь ты нам, бра-ат! – обнимали все подряд дядю Митрия.

      Он согласно тряс головой и испуганно поглядывал по сторонам. Он совершенно трезв, потерян, одинок тут. Жалко дядю Митрия.

      Я тоже плачу, затаившись в уголке, но негромко плачу, для себя, утираю со своего, тоже потылицынского, носа кулаком слезы.

      В какой момент, какими путями появляются в нашем доме и оказываются за столом Мишка Коршуков – напарник дяди Левонтия по бадогам и сам дядя Левонтий, – объяснить невозможно. Мишка Коршуков с гармошкой, клеенной по дереву и мехам, дядя Левонтий со своей вечной улыбкой от уха до уха.

      – Как у нашего соседа развеселая беседа! – приплясывая, шествовал к столу дядя Левонтий. – Гуси в гусли, утки в дудки, тараканы в барабаны! Ух, ах! Тарабах!

      А Мишка Коршуков, вытаращив глаза, коротко доложил:

      – Где блины – тут и мы!

      – Левонтий! Мишка! Едрит-твою! А ну, зыграй!

      – Дай обопнуться людям! – остановила бабушка наседающих на Левонтия и Мишку Коршукова сынов и, полагая, что раз занесло незваных гостей в дверь, глядишь, вынесет в трубу, налила им сразу по полному стакану, поскольку рюмки и прочая подобная посуда для такого народа – не тара – наперсток.

      Дядя Левонтий и Мишка Коршуков, стоя рядом, чокнулись с бабушкой, с дедушкой.

      – С ангелом, Катерина Петровна! С праздничком! Со свиданьицем!

      – Кушайте, гости, кушайте, дорогие!

      Бабушка притронулась губами к рюмочке и отставила ее.

      – Гостю – воля, имениннику – почет!

      Мишка Коршуков и дядя Левонтий пили удало, согласованно, будто бадоги кололи, кадыки у них громко, натренированно двигались, в горле звонко булькало.

      – Хороша совецка власть, да горьковата! – возгласил дядя Левонтий и сплюнул под стол.

      Мишка высказался, как всегда, следом за старшим товарищем:

      – Нет той птицы, чтоб пила-ела, но не пела! – и поднял с пола гармошку, пробежал по пуговицам проворными пальцами.

      Ребятишки