Московский чудак. Москва под ударом. Андрей Белый

(ведь вот грубоногий): он был для нее, главным образом, – «папочкой».

      – Ну, я скажу: Кувердяев – фальшивый и злой.

      Он прошел, не сгибая колена, к стене, где обои лиловолистистые, с про́криком темно-малиновых ягод над ним рассмеялися: про́криком темно-малиновых ягод; рассеянно ягоду он обводил карандашиком.

      – Разве не видите сами?

      Дубасил словами по ягоде.

      – Да, как же можно… Ведь – деятель он, так сказать…

      Все же, чем-то довольный, – ладони потер:

      – В корне взять…

      По-простецки пошел, повисая плечом, – сложить плечи в диван и оттуда нехитро поглядывать: широконосым очканчиком.

      – Э, да вы, папочка, – вот какой: хитренький, – заворкотала, как горлинка, Надя.

      – Ах, что ты!

      – Вы сами же рады тому, что я так отзываюсь о нем.

      И она распустила пред зеркалом густоросль мягких, каштановых прядей.

      – Зачем представляетесь!

      Ясно прошлась в его душу глазами:

      – Довольны?

      Улыбкой, выдавшей хитрость, расплылся и он.

      – В корне взять…

      И молчал, и таскал из коробочки спички: слагать – в параллели, в углы и в квадраты; подыскивал слов: не сыскались; безгранилась мысль – потекла в подсознание.

      Прыснуло дождичком; дождичек быстро откапелькал.

      Встал и побацал шагами:

      – Да, да, знаешь ли…

      И удивлялся – в окошко: блуждание с лампой из окон соседнего домика взвеивало чертогоны теней на заборике.

      – Знаешь ли ты, – непонятно… Куда все идет?

      Там лиловая липла – в окошке.

      – Утрачена ясность.

      Побацал: сел снова.

      Представился Митя, двоящий глазами, такой замазуля, в разъерзанной курточке, руки – висляи, весь в перьях: там он улыбался мазлявым лицом, когда Дарьюшка мыла полы, высоко засучив свою юбку: стоял и пыхтел, краснорожий такой; тоже – утренний шепот: «Пожалуюсь барыне».

      – Дарьюшка, знаешь ли, – как-то… Пятки́ получает…

      – Какие пятки́?

      – Я о Митеньке.

      Пальцами забарабанил он: тра́-тата, тра́-тата, тарара́-тата.

      – Да-с – тарара-тата.

      Слышались в садике жуликоватые шепоточки осин.

      – Молодой человек, – в корне взять, – и понятно… А все-таки, все-таки…

      Но про свое наблюдение с Дарьюшкой – нет: он – ни слова; ведь Наденька – да-с, чего доброго, – барышня… Так, повидавшись бессвязными фразами с ней (Кувердяев, невнятица, Митенька), взял со стола он нагарную свечку:

      – Ну, спи, спи, дочурочка.

      Чмокнулся.

      Со́-света снова в глазастые черни ушел он: в тяжелые гущи вопросов, им поднятых.

      Надя сидела под пальмами; тихо глядела на бисерный вечер, где месяц, сквозной халцедон, вспрыснув первую четверть, твердился прозрачно из мутно-сиреневой тверди.

      А время, испуганный заяц, – бежало в передней.

      ……………………

      Стремительно холодом все облизнулось под утро: град – щелкнул, ущелкнул; дожди заводнили, валили листвячину; шла облачина по небу; наплакались лужи; земля-перепоица чмокала