Московский чудак. Москва под ударом. Андрей Белый

почесывались:

      – Стало носит?

      – Таскается: сорок уж книжек спустил, я так думаю, что – уворовывает.

      – Родителевы! Он, родитель, богато живет, – енарал; я давно подмечаю, – со связками малый из дому шатается по воскресеньям; смотреть даже стыдно.

      – А все они так: грамотеют, а после – грабошат; отец, ведь, грабошит: я знаю их.

      Грибиков с томиком Спенсера свертывал с улицы; бесчеловечные переулки открылись; они человечили к вечеру; днем – пустовали.

      Вот дом угловой; дом большой; торопился чернявенький, маленький здесь в распенсне; глаза – вострые, шляпа – с полями; и Грибиков знал его: барин, с Никольского; ходят «они» к господину Иванову; барин Рачинский взовет с папироской: «Исайя ликуй»; и пойдут они – взапуски; и господин сочинитель Иванов туманов подпустит: дымят до зари; ничего – безобидные люди. Все Грибиков знает: дома и квартиры – по Табачихинскому и по семи Гнилозубовым; этот вот дом: почему он пустует? Китайский князь, двадцать пять лет подавившийся костью, является здесь по ночам: подавиться; он давится каждою ночью; нет мочи от этих давлений. Княгиня живет за границей, с княжною, которая выйти все замуж не может: она поступила давно на военную службу; такая есть армия; и называется – армиею спасения жуликов.

      11

      Грибиков по двору шел мимо лысин с бутылочным битышем, к белому дому; и стал, разговаривая со старушкой в кретонах; старушка показывала на бледнявую барыню:

      – То «дядя Коля», и се – «дядя Коля»; все «дядя» да «дядя». Коль дядя, так «дядей» и будь, а то «Колей» его называет она: сама слышала.

      – Да, Николай он Ильич, из Калошина…

      – С нею мемекает песенки.

      Барыня – та, о которой шла речь, вся закуталася тарлатановою кисеею; летами страдала сенной лихорадкой, а осенями простудою; против – над домиком, – вздулся белеющий облачный клок; и замраморел пятнами тени; и пели:

      Прости, небесное созданье,

      Что я нарушил твой покой.

      На приступках мужчина сидел – пустобай, заворотничек, красновеснушчатый и красноглазый; зевай-раззевайский пускал он на драный сапог; ему Грибиков дельно заметил:

      – Сапог-то пошел в разызноску!

      Попробовал пальцем подпек и на палец уставился, точно увидел он что-то.

      – Опять синяки расставляешь себе на лицо?

      И понюхал свой палец.

      Мужчина чесался: открыл кривой рот и обдал перегаром и паром:

      – Бутылочку мы раскутырили. Жизнь – размозгляило что-то.

      Подрыльником ткнулась в колено свинья.

      – Эх, Романыч, возгривел, – крысятился прохиком Грибиков, – ты на лицо посмотри: баклажан.

      – Ничего, это «пиво»!

      Они отворили раздранную дверь, из которой полезло мочало; попали на кухню, где баба лицом источала своим параванское масло из пара; и где таракашки быстрели, усатясь над краном; тут салился противень. Дом людовал, тараканил, дымил и скрипел; стекла мыли; и пол был заволглый, прикрытый дорожкою коврика с пятнами всяких присох.

      Уже скрипнул визжавый замок; охватило придухою: комнатка – с паревом, с заварызганною постелью, накрытою одеялом лоскутным,