Муравечество. Чарли Кауфман

все только и говорят о брейнио. Это для примера, если тебе так уж хочется знать.

      – Брейнио?

      – Ага.

      – А можно поподробнее?

      – Попо-что?

      – Что такое брейнио?

      – Брейнио повсюду, куда ни глянь. Брейнио. Брейнио.

      – Да, но что это?

      – Брейнио. Это как радио или телевизор, только у человека в мозгу.

      – А, типа передачи транслируются прямо в голову?

      – Все только и говорят о брейнио.

      – В будущем.

      – Ага.

      – У вас в будущем тоже будет брейнио в голове? – спрашиваю я.

      – Нет. Когда брейнио изобретут, я уже умру.

      – А.

      – Мне ж сто двадцать девять лет. Ты совсем уже ку-ку, на хрен?

      – Да. Точно. Значит, вы помните то, что произойдет после вашей смерти?

      – Не очень много и не очень хорошо. Это называется брейнио. Все ток и говорят, что о брейнио.

      – Понятно. Что еще вы помните из будущего? – спрашиваю я.

      – Машины будущего.

      – Как они выглядят?

      – Серебряные. Все ток и говорят об энтих самых серебряных машинах. Серебряные машины то, серебряные машины се.

      – И что о них говорят?

      – Я се купил машину будущего, такие дела. Слушь, она серебряная. Остальное малец расплывчато. Потому что это будущее.

      – У этих машин будущего есть какие-то необычные характеристики?

      – Они летают. Еще могут плавать, если захочешь.

      Внезапно мне начинает казаться, что эта серия вопросов ни к чему не приведет, поэтому я сдаю назад.

      – А почему бы нам теперь не поговорить немного о прошлом?

      – А почему бы, собсно, и да.

      – Хорошо, отлично. Вы до сих пор работаете, Инго?

      – На пенсии.

      – И где вы работали?

      – Был уборщиком в школе для слепых, глухих и немых здесь, в Сент-Огастине.

      – Когда вы начали там работать?

      – Шесть утра. Кажный день. И в дождь, и в зной.

      – Нет, я имел в виду год.

      – Ох. Господи. Кажись, тысяча девятьсот двадцатый. Или навроде того.

      – И вы работали там всю жизнь?

      – До 1995-го.

      – Это семьдесят пять лет.

      – Я не считал.

      – Я посчитал, – говорю я.

      – Как скажешь.

      – Серьезно.

      – Поверю тебе на слово.

      – Точно семьдесят пять.

      – Ладно.

      – Хотите, посчитаю на калькуляторе?

      – Я забыл глазели на лестнице, когда упал.

      – Вам нравилась работа?

      – А то. Добрые люди. Хорошо ко мне относились.

      – Хорошо. Это хорошо.

      – Мне по душе быть со слепыми и глухими.

      – Почему?

      – Сложно объяснить.

      – Может, попытаетесь?

      – Мне по душе глухие и слепые, потому что они не пользуются глазами и ушами, чтоб судить других.

      – Понимаю.

      – Хотя, должен сказать, слепые судят тебя по голосу, а глухие – по виду. Слепоглухие в этом плане лучше всех, но половинчатые все равно лучше тех, кто может