Между строк. Полина Александровна Раевская

что он не ради себя горбатился. Но Скопичевской все это до фонаря, по-настоящему ее интересует одно – отстоять собственную правоту, а какой ценой значение не имеет, поэтому ее несет.

      – А ты такой же, как и все эти неудачники! Дал несчастные три копейки и теперь качаешь тут права.

      – Несчастные три копейки? – взвивается Боря и, нависнув над Машкой, угрожающе цедит. – Ты охренела что ли?

      – Нет, я не охренела, я говорю, как есть, – вызывающе бросает она, хотя видно, что храбрится: глазенки трусливо бегают, а пухлые губы подрагивают, выдавая волнение.

      – Что же ты не говорила свое «как есть», когда брала эти «несчастные три копейки»? Помнится, аж пританцовывала от радости, – едко замечает Шувалов, окатив Скопичевскую презрительным взглядом, отчего она бледнеет.

      – Да лучше бы не брала. Больше проблем, чем выхлопа, – хлещет она с размаху по Борькиному самолюбию.

      И Шувалов не находит, что ответить. Точнее, наговорить – то он много, чего может, вот только смысла в этом никакого не видит.

      Словесная диарея Борьке претила. Проще было отвесить хорошую оплеуху, но поднимать руку на женщину Шувалов считал не достойным мужика. Поэтому, сдерживая изо всех сил вспыхнувший гнев, лишь усмехается и, взглянув на Машку в последний раз, запоминая ее нежные черты, быстрым шагом направляется к двери.

      Кровь кипит от ярости, в душе ураган злости и горечи, и в тоже время Борьку на части рвет от мысли, что сейчас он уйдет, и они с Машкой расстанутся на целых два года, если не на всю жизнь. А он эту свою жизнь без Скопичевской плохо представлял. Да и как представить, если все мысли Машкой начинались и ей же заканчивались?! Бредил он ей – заразой, болел в неизлечимой форме, а потому каждый шаг сейчас отзывается дикой агонией. Внутри скручивает жгутом протеста, превращая все чувства в разъедающее нутро месиво.

      Остановиться бы, махнуть рукой на все эти глупости и вернуться к ней – своей принцессе, но Борька не может себя пересилить. Не получается, сколько ни напоминает себе, что время тикает, и завтра уже ничего изменить будет нельзя. А все потому, что «глупости» далеко не глупости, и не в принципах да гордости дело, вот только в чем конкретно обдумать не получается.

      – Боря, – раздается позади дрожащий голосок, а у Шувалова чувство, будто под дых дали. Воздуха резко становится мало, в груди печет раскаленным огнём. Борька замирает, не в силах сделать больше ни шагу, причем ни вперед, ни назад, противоречия рвут на части: и злость, и обида, и понимание, что сейчас не время выяснять отношения. Но стоит только обернуться, как все это отходит на второй план, весь мир исчезает, кроме его девочки, бегущей босиком через всю улицу к нему навстречу.

      Она похожа на Дюймовочку с развивающимися на ветру золотистыми волосами: такая же тоненькая, хрупкая, с огромными голубыми глазами, полными страха и слез. И эти слезы наизнанку Борьку выворачивают, смывают всякое сомнение и дурные мысли.

      Ну, подумаешь, сглупила Машка, ошалела от денег, всю жизнь ведь в нищете прозябает, и как бы теперь