Летом сорок второго. Михаил Калашников

она протянула их девушке.

      – Накинь-ка, – с жалостью глядя на беженку, проговорила Ирина.

      – Ой, что вы! Это слишком новое, найдите похужей, – стала отказываться та.

      – Бери-бери, девка, не жалей чужого добра, – подбодрила ее баба Ганна.

      Девушка стянула с себя мокрую сорочку, бросила на лавку. Старушка рассматривала беженку:

      – Ладная вся, как из глины на заказ лепленная. Поди, голодная? Садись, подхарчись чуток.

      Девушка, схватив в руки кружку молока с куском хлеба, принялась есть. Баба Ганна продолжала расспросы:

      – Издалека шлепаешь?

      – С Украины.

      – У-у, не ближний свет. А бежишь до места аль так, лишь бы от врага подальше?

      – В Михайловку, там родня дальняя. Вы мне туда дорогу подскажите?

      – Так туда две дороги есть. Одна короче, через Копанки, мимо Шипова леса, но там заплутать можешь незнаючи. Иди лучше через Павловск. Так хоть и длиннее, зато дорога людная, всегда путь сможешь спросить. До Павловска дойдешь – не заблудишься, все время по шляху каменному. А в городе спросишь дорогу на Елизаветовку, а с Елизаветовки на Петровку, а от Петровки совсем до Михайловки близко.

      – Найду ли? – встревожилась девушка.

      – Найдешь, – успокоила Ирина. – Раз от Украины дошла…

      – Собери ей с собой, – добавила старушка.

      – Спасибо вам большое, – благодарила беженка, принимая из рук Ирины узелок с едой.

      – Ступай, девка, – сказала баба Ганна. – Как у тебя имя-то?

      – Настя.

      – Иисус Христос, Матерь Божья, Николай Угодник, помогите в пути рабе Божьей Настасье. Что вам, то и ей.

      Глава 11

      Не доезжая километров 15 до Белогорья, встречаем (часиков в 9 вечера) возвращающиеся машины. Что?! Переправа горит. Решил ехать дальше. Машин все больше и больше. Вот и подступы к Белогорью. С горы в полутьме видно несколько больших очагов пожара. Горит почти весь городок, в т. ч. и переправа.

Из дневника Л. К. Бронтмана, сотрудника газеты «Правда»

      Время между налетами сократилось. Над Белогорьем повисло плотное облако из пыли и чада, из смрадных испарений. Облако было разноцветным. Перегоревший мазут летел наверх черным удушливым зноем, от бензина и солярки поднималось прозрачное раскаленное марево, хаты и сараи отвечали небу светло-серой пышной подушкой. Дымный смог принял черты злорадной маски, чьи губы растягивала улыбка лукавого, и сам он в эти минуты шнырял между пылающих построек. В треске костров, реве обезумевших коров и криках людей слышался его ехидный смех.

      В сараях заживо сгорал запертый скот, куры забивались в гущи садов и прохладные дебри невыкошенных проулков. Люди тащили из домов кровати с прикованными к ним древними старухами, а на улице не знали, что делать с этими инвалидами: то ли громоздить их в узкие щели подвалов, то ли бросать под навесами, то ли снова хоронить в домах. Корежились молодые вишни в палисадниках, плавилась зелень, пожираемая пожарами. Пропадали в огне жалкие предметы быта, добытые за годы полуголодных