Искатель приключений. Ксавье де Монтепен

удивится моей странной вежливости. Ничуть не бывало. Напротив, он отвечал мне с самым учтивым и любезным видом:

      – Я буду очень рад пойти с вами и чувствительно благодарю вас за вашу предупредительность…

      Говоря таким образом, он пошел за мной. Я старался занять его разговором и привел так, что он этого не заметил, на улицу Стретта. Там я поспешил вынуть шпагу, будучи уверен, что в такой день церковная служба привлекает всех в церковь и никто нам не помешает. Фулькер заметил мое движение и вскричал:

      – Как, командор, вы беретесь за шпагу?!

      – Да, – отвечал я, – да, командор, я берусь за шпагу и жду вас!

      После минутной нерешимости, Фулькер также обнажил шпагу, но почти тотчас же опустил ее.

      – Что вы делаете? – вскричал я. – Вы не защищаетесь?.. Отчего?

      – В Великую Пятницу, – прошептал он.

      – Что нужды?..

      – Послушайте: уже шесть лет не был я на исповеди, меня пугает состояние моей совести, но через три дня, то есть в понедельник утром, мы встретимся здесь.

      – Нет, не через три дня! – вскричал я. – Не через два! Не завтра! Не через час! Но сию же минуту!..

      – Именем Бога живого, который умер за нас в этот день, – продолжал Фулькер. – Не отвергайте моей просьбы!

      – Отвергаю ее.

      – Итак, вы безжалостны?

      – Да.

      – В таком случае, я не хочу подвергать спасения души моей вечной погибели и отказываюсь драться сегодня.

      Я человек очень миролюбивый, а вы знаете, что люди с таким характером никогда не слушаются рассудка, когда они раздражены. Едва командор произнес эти слова, я поднял шпагу и ударил его плашмя. При этом кровавом оскорблении багровая краска сменила обычную бледность де Фулькера, молния сверкнула из его глаз, рука судорожно сжала эфес шпаги, и он во второй раз приготовился к бою. Я напал на него с бешенством. Едва скрестили мы шпаги, как выражение его лица изменилось. Ужас изобразился на его чертах, снова побледневших, и он встал возле стены, как бы предвидя, что упадет, и желая опереться. Это было предчувствие, потому что при первом же ударе, который я ему нанес, шпага моя проколола его насквозь. Прислонившись к стене, он держался с секунду, потом упал на колени и, опершись рукою о землю, сказал мне голосом слабым и уже прерывающимся от хрипения смерти:

      – В Великую Пятницу!.. в Великую Пятницу… Да простит вам Господь смерть мою!.. Отвезите мою шпагу в Тет-Фульк и закажите в капелле замка сто панихид за упокой души моей…

      Потом колени его опустились на землю, омоченные кровью руки судорожно вытянулись, и он упал, со сжатыми зубами, с открытыми глазами; конвульсии пробежали по его телу… Он умер.

      В первую минуту я не обратил большого внимания на последние слова, произнесенные им, и если пересказываю их вам в точности сегодня, то лишь потому, что с тех пор они, к несчастью, много раз раздавались в ушах моих.

      Я объявил о моем поступке по форме, установленной статусами. Капитул ордена собрался рассудить об этом деле