Любовь и ненависть / Мәхәббәт һәм нәфрәт. Разиль Валеев

институт – как, мол, в наше время необразованным оставаться? Отец помалкивал, выжидал… А Рифкат как только представлял себе, что надо будет снова засаживаться за узкую парту или за студенческий стол и высиживать от звонка до звонка, так грустнел, ему становилось не по себе. Внутри играла и била через край сила… Он видел однажды у деда, как молодой жеребец отделился от табуна и мощным, неудержимым намётом носился по степи, как будто хотел наиграться всласть перед хомутом и оглоблями… Но чем больше Рифкат лежал на диване, тем прочнее и отчётливее проступала в сознании одна мысль, которой он не мог поделиться даже с Анфисой. Ему доставляло неизъяснимое удовольствие слушать, как мать с отцом, едва только соберутся вместе за столом, так сразу начинают перебирать варианты его будущей судьбы: «Кем же станет наш сынок, где он устроится?» В таком неведении они пребывали до начала августа, пока Рифкат не решил прервать их бесконечный спор…

      – Мама, я записался в строительно-монтажное управление, – сказал он однажды, с удовольствием уплетая поджаренное мясо. – Учеником слесаря.

      Мать застыла с тарелкой в руках, и Рифкат принялся быстро-быстро объяснять, как будто оправдываясь:

      – На будущий год всё равно в армию идти. Хоть делу настоящему научусь до этого. С первой же получки тебе подарок принесу – во! – И он развёл руки, как будто размеры будущего подарка могли успокоить её больше всего.

      – А что, – вмешался отец, – слесарь – хорошая специальность. Руки у парня к железу приспособлены.

      – Но… – хотела было возразить мать.

      – А из армии вернусь, сразу же учиться поступлю, – перебил её Рифкат. – А пока запишусь в рабочий класс. Ты же всю жизнь на шахте вкалывала, и ничего. Все тебя уважают. – Рифкат обрадовался неожиданной поддержке отца и сразу повеселел.

      – У нас, сынок, другое время было, не до учёбы. А теперь зачем тебе на работе спину гнуть, когда и поучиться можно?

      – Эх, мама, генетика, знаешь, что говорит? Что каждый человек кого-то из предков повторяет. А наш род – это род извечных хлеборобов, трудяг. И тут ничего не попишешь: закон природы! – Рифкат поднял вверх палец и незаметно подмигнул Анфисе.

      – Закрутил словами. Правду говорят, яблоко от яблони недалеко падает. Ведь до чего ж ты похож на…

      – Старика Миргазиза, – заключил отец.

13

      Рифкат пришёл в себя, и воспоминания исчезли. В вечернем мягком свете солнечные лучи поостыли, и вся палата словно потускнела, уменьшилась в размерах. Неподвижность тела, пронизанного болью, была невыносимой, и он придумал очень интересную игру: закроет глаза – и тут же оказывается среди родных, знакомых, разговаривает с ними, отводит душу, и боль становится чужой, отдалённой завесой тумана. А стоит открыть глаза – снова перед ним белый потолок.

      Он так увлёкся этой игрой, что перестал отдавать себе отчёт в том, кто заходит к нему в палату, о чём говорят врачи, даже не обращал внимания на уколы… Скорее закрыть глаза и снова оказаться в чудном мире воспоминаний, где нет людей в белых халатах,