М.Ю.Л.. Антон Рай

наши предположения), – отсюда его заявление о том, что он, мол, разбирается в литературе, не выглядело чрезмерно смешным или абсурдным (разве что несколько неуместным мог показаться его безапелляционный тон). Сделав это пояснение, возвращаюсь к диалогу:

      – Разбираюсь, можете не сомневаться. Правда, в живописи не особо, а вот как раз в литературе – вполне прилично, – уверенно заявил высокий.

      – Вот как! Так может, вы имеете какое-то отношение к издательскому бизнесу? Это было бы весьма кстати.

      – Может и имею… А скажите, у вас папка на коленях лежит – это не рукопись случайно?

      – Рукопись.

      – Ваша поделка?

      – Моих рук творение.

      – И никаких других вещей я что-то у вас не вижу.

      – Никаких других вещей у меня и нет. В одной этой рукописи вся моя суть и заключается5. А иногда мне даже кажется, что я перестал быть собой и превратился в придаток к написанному тексту. Так что есть я или нет – теперь не так уж и важно, а вот рукопись – она должна существовать.

      – Разрешите взглянуть?

      Михаил охотно передал высокому папку, в которой обнаружилась скрепленная кипа бумаг – страниц этак в четыреста. Высокий с удивлением заметил:

      – Это что же – всё от руки написано?

      – В Швейцарии нам не разрешалось пользоваться компьютерами. Поначалу это довольно сильно напрягало, но, поверите ли, привыкнуть к отсутствию компьютера можно довольно быстро.

      – Отчего не поверить. И все же это удивительно: читать – сегодня! – от руки написанный текст! Всамделишная рукопись. Правда, почерк у вас, надо сказать, прекрасный.

      – О, в этом у меня настоящий талант, я прямо-таки каллиграф, прямо-таки Лев Мышкин.

      – Несомненно. Ну а сам-то роман кто-то уже читал?

      – Мой лечащий врач хотел прочесть, но он просил меня писать по-немецки или по-французски, а по-русски, сами понимаете, он не читал, как и другие пациенты. А по-немецки я писать пробовал, но у меня плохо получалось.

      – А по-русски – хорошо?

      – По-русски – хорошо.

      – Вы, как я вижу, о своем романе довольно-таки высокого мнения.

      – Какой же писатель будет невысокого мнения о собственном произведении? Иной еще только первые пробы пера делает, а туда же – напечатайте, говорит, меня тиражом не менее чем в миллион экземпляров, да еще нобелевскую премию вручить не забудьте. А не вручат или даже не напечатают – зажимают, значит, гения. Другой – еще хуже. Годами пишет, ничего не выходит, отовсюду одни щелчки получает; уже ото всех, от кого только можно услышал, что он графоман, а все равно надеется, что раздастся звонок, книгу его напечатают все тем же миллионным тиражом и вручат все ту же вожделенную нобелевку. Нет, писатели – народ в своем самомнении упорный. Непробиваемый в своем самомнении народ, – среднего, то есть Михаила, казалось, немного потешали все эти горе-писатели, хотя можно

5

« – И небось в этом узелке вся ваша суть заключается? – спросил черномазый. – Об заклад готов биться, что так, – подхватил с чрезвычайно довольным видом красноносый чиновник, – и что дальнейшей поклажи в багажных вагонах не имеется, хотя бедность и не порок, чего опять-таки нельзя не заметить. Оказалось, что и это было так: белокурый молодой человек тотчас же и с необыкновенною поспешностью в этом признался». (Ф. М. Достоевский. «Идиот». Разговор Рогожина и Мышкина).