Исповедь глупца. Август Юхан Стриндберг

говорить об этом, – прервал я ее и отыскал ей местечко на защищенной стороне мостков.

      – Господин **, фрекен *** – представил барон, и я увидал молодую девушку лет восемнадцати, похожую на субретку; именно такой я и представлял ее себе. Она была небольшого роста, с незначительным личиком, одета просто, но с легким оттенком искусственного изящества.

      А баронесса! Бледная, с впавшими щеками, такая худенькая! Браслеты звенели на ее руках, платье с закрытым воротом; можно было видеть голубые жилки возле ушей, которые как-то особенно выступали, благодаря небрежной прическе. Она была дурно одета в негармоничные, кричащие цвета. В эту минуту она положительно была некрасива. Она внушала мне глубокую жалость, и я искренно сожалел о моей вчерашней несправедливости. Как мог я принять ее за кокетку! Она скорее была мученицей!

      Святая, терпящая незаслуженное несчастье!

      Пароход отошел; чудный августовский вечер на Меларском озере располагал к тихой мечтательности.

      Случайно или намеренно барон с кузиной заняли места рядом настолько далеко от нас, что мы не могли слышать их разговора. Наклонившись к молодой девушке, барон болтал, смеялся и шутил с веселым, помолодевшим лицом жениха.

      По временам он бросал нам лукавый взгляд, на который мы кивали ему с улыбкой.

      – Не правда ли, какая веселая эта малютка? – спросила меня баронесса.

      – Кажется, да, баронесса, – отвечал я, не зная хорошенько, какое надо при этом сделать лицо.

      – Она так хорошо умеет развеселить моего мужа; я совершенно лишена этого дара, – прибавила она, взглядывая на них с улыбкой искренней симпатии.

      В эту минуту на лице ее отразился отпечаток подавленной печали, осушенных слез, сверхчеловеческого отречения; словно облако пронеслось по нему то неясное отражение доброты, самоотверженности и покорности, которое встречается обыкновенно у женщин, ожидающих ребенка, и у молодых матерей.

      Охваченный раскаянием и стыдом за мое необоснованное мнение о ней, я с трудом подавил слезы и постарался завести простой разговор.

      – И вы не ревнуете?

      – Нисколько, – отвечала она с открытой улыбкой, без малейшего следа злобы. – Вам это покажется странным, но это так: я люблю моего мужа, он человек честный, и я обожаю эту прелестную малютку. Это все так невинно. Ревность заставляет нас дурнеть, а в моем возрасте надо обращать на это внимание.

      А на самом деле ее подавленное состояние высказывалось душу раздирающим образом; охваченный бессознательным сочувствием, я отеческим тоном просил ее накинуть шаль, чтобы не простудиться на сильном ветру. Я набросил ей на плечи пушистый платок, так что он обрамлял и ее лицо, выделяя его нежную красоту.

      Как она была прекрасна, когда благодарила меня улыбкой! На лице ее появилось счастливое выражение и как бы благодарность ребенка, тоскующего по ласке.

      – Бедный мой муж, я так рада, что вижу его наконец веселым. Вы не поверите, сколько у него забот.

      – Баронесса, – решился я, наконец, сказать, – я не хочу быть нескромным, но скажите мне, ради