Исповедь глупца. Август Юхан Стриндберг

один голос пароль клуба «Проклятье!», на что я отвечал, затянув известную «Песнь бездельника».

      После этого введения поднимается всеобщий шум, ужасные крики, и, приветствуемый громкими восклицаниями, я произношу свою глупую речь. В высокопарных стихах с анатомическими выражениями восхваляется женщина, как олицетворение неспособности мужчин веселиться между собой.

      Я опьянял себя гнусными речами, профанацией мадонны, болезненным результатом неудовлетворенных желаний. Вся моя ненависть против моего ложного божества прорвалась наружу, и я ощутил некоторое чувство горького утешения. Собутыльники мои, бедные малые, знающие любовь только по публичным домам, в восхищении слушают, как я мешаю с грязью женщину из общества, недоступную им.

      Опьянение все возрастает. Мне приятно слышать мужские голоса после долгого нежного мяуканья фальшивой честности и лицемерной невинности. Словно снимаешь маску, отбрасываешь мнимую святость, прикрывающую ничтожество. Я вижу перед собой свое божество, как оно предается всем излишествам супружеской любви, только чтобы рассеять скуку мучительного существования. На нее, отсутствующую, изливаю я все низости, нападки, оскорбления, в слепой ярости, что я не обладаю ею, потому что я боюсь измены, несмотря ни на что.

      Лаборатория является в эту минуту моему воспламененному взору, как чудовищная оргия всех страстей. Реактивные стаканчики на полках сверкают всеми цветами радуги: пурпурный свинцовой охры, оранжевый хромистого калия, желтый сернистой сурьмы, зеленый углекислой меди, синий медного купороса. Воздух отравлен табачным дымом и запахом аракового пунша, приготовленного с лимоном; он будит неясное воспоминание о счастливых землях; на расстроенном пианино терзают в неведомых тонах траурный марш Бетховена, так, что ритма поймать нельзя; бледные силуэты пьющих неясно, подобно теням, мелькают в сизых облаках дыма; золотая перевязь лейтенанта, черная борода доктора, череп с пустыми глазными впадинами, шум и крик, невероятная какофония – все вместе вызывает разные образы; все мешается в моем разгоряченном мозгу – и вдруг раздается призыв одним единодушным криком: «К женщинам!»

      И все хором начинают петь: «Вино и любовь – вот истинная цель жизни!»

      Мы хватаем пальто и шапки, и все общество отправляется на улицу.

      Полчаса спустя вся банда сидит уже у женщин; заказывают ужин, зажигают огонь, и сатурналии начинаются живыми картинами…

* * *

      Проснувшись поздно утром в своей комнате, я с удивлением почувствовал, что почти вполне владею собой. Нездоровые ощущения исчезли, и культ мадонны рассеялся, как дым, в наслаждениях этой ночи. Я смотрел теперь на мою любовь, как на слабость духа и тела – в то время оба казались мне имеющими одно значение.

      Взяв холодную ванну и плотно позавтракав, я отправился на работу, довольный, что все кончилось так хорошо. Работа шла необыкновенно легко, и часы быстро летели.

      Было уже половина первого, когда служитель доложил