Возвращение в будущее. Мария Цейтлин

военную зиму.

      Приходя со школы, мы с братом дружно усаживались чистить картошку. Алик, примостившись рядом, наблюдал за нами и считал картофелины.

      Помню, как-то зимой принялись мы с Гилей за привычное дело, отсчитав несколько клубней на ужин – нашу обычную дневную норму.

      – Я хочу вот эту большую, – сказал Алик.

      – Самая большая для папы, – ответил ему старший брат, – хватит с тебя и маленькой, ты же обедал в детском саду?

      – Я не обедал, – заплакал Алик.

      – Как не обедал? Почему? – удивилась я.

      – Мне не дали!

      Мы с Гилей переглянулись, не зная, что сказать. Брат встал, открыл сундук, достал из маминых “запасов”, которые ей каким-то чудом удалось собрать, два сухаря и протянул их Алику.

      IX. Столбов

      О положении на фронтах каждый день сообщалось по радио. Особенно тревожные новости в сорок первом и в начале сорок второго года, когда сообщалось об отступлении Красной Армии на восток, мы слушали с тяжёлым сердцем. Помню, в каком напряжении следили за сообщениями об обороне Москвы, и весть о том, что советские войска отстояли столицу, заставила усомниться в непобедимости немецкой армии. Это была первая крупная победа в той войне.

      Однако ещё не утратившие преимущество войска Вермахта продолжали наступление. С сообщениями о захвате фашистами очередного города, о тяжёлых боях и новых потерях на фронтах, по радио передавали песни, рождённые болью, страданием, непоколебимой верой и безграничной любовью. Начиная с осени сорок первого года ежедневно, после боя кремлёвских курантов, звучала по радио главная песня Великой Отечественной войны, с первыми аккордами которой идёт мороз по коже. Каждое утро начиналось со “Священной войны”:

      Вставай, страна огромная,

      Вставай на смертный бой

      С фашистской силой темною,

      С проклятою ордой!

      Пусть ярость благородная

      Вскипает, как волна!

      Идет война народная,

      Священная война.

      Была ещё одна песня, которая трогала до глубины души. Это “Вечер на рейде”. Слова: “Прощай, любимый город”, понятные всем, кому приходилось покидать родину, невозможно было слушать без слёз. Однако подобные чувства испытывали, увы, не все. Не кто иной, как хозяин квартиры Столбов напевал эту песню с довольно-таки весёлым видом, уж не знаю, как ему это удавалось.

      Моя неприязнь к этому человеку росла с каждым днём. Было в нём что-то крайне неприятное, в его слащавой улыбке, в маленьких хомячьих глазках. Я называла его “предателем”. Разумеется, про себя, ведь нельзя обвинять человека в предательстве только за то, что он весело напевает песню, которая других заставляет плакать. Это, конечно, не является прямым доказательством измены родине, но за косвенное вполне сойдёт. Но было в нём что-то ещё, чего я не могла объяснить даже себе самой. Что-то было недоброе. Оно не проявлялось в словах или поступках, но сквозило во взгляде, в неосторожном жесте,