Под открытым небом. Том 2. Александр Станиславович Малиновский

умелостью – и грохнется весь бастион разом. Только вот неясно пока, как и с какой умелостью стукнуть…

* * *

      …Когда ехал в автобусе домой, понуро глядел в окно. И ясно ощутил, что уже прирос к заводу! Ему нравились четкий размеренный ритм производства, стройная иерархия подчиненности, энергичные инженеры.

      …«А если завод, нефтехимия, как мне внушала Анна, моя планида и есть? Куда гоню лошадей? Заводская наука – это тоже наука! И с каким потенциалом! Может, зря бегаю и на полштыка рою по окружности? Копать глубже, на полный штык, надо там, где стоишь. А что? Есть резон».

      С этого дня он словно получил мощный энергетический заряд. Неуёмное стремление к результативности стало выделять его. Вся энергия сфокусировалась на работе в цехе.

      Александра избрали зачем-то в совет общежития и через полгода его фотография уже красовалась на Доске почёта. Потом, несмотря на его протесты – в комитет комсомола завода.

      Но, активный в цехе, Ковальский оставался равнодушным к общественной деятельности. Он был слишком конкретен. По его твёрдому убеждению выходило, что человек должен заниматься только тем, что по душе. Всё чаще находил признаки того, что его место на производстве. И, вероятно, думал так не без оснований.

      …Стихи писать не перестал. Но дал себе слово ни при каких условиях их не печатать. И от этого обрёл душевное равновесие, особую уверенность в себе… будто самодельные стихи, так он их называл, были тайными родничками, подпитывавшими его…

      …Часто думал и о Руфине. Хотел понять её. И не мог. Остро чувствовал моменты, когда она словно опускала занавес и он оказывался как бы ни при чём. Сидел в пустом зале, а она уходила, как когда-то Верочка Рогожинская в его детстве, куда-то далеко-далеко, а Александр оставался с ненужным букетом цветов.

      …Прошло уже полгода их близости, а он всё никак не мог привыкнуть к новому своему состоянию. Был в городе на площади Менделеева один дом, где филиал московского института имел квартиру-гостиницу. Там и прошли золотые минуты и часы их первых радостных бурных встреч.

      Она приезжала не реже двух раз в месяц. То были их праздники.

      Если можно, он вывешивал бы в эти дни по всему городу огромные флаги. Но так, чтобы о причине ликования знали только двое: он и Руфина.

* * *

      – Совсем не беспокоишься о том, что надо предохраняться, – шептал он ей горячими губами. – Решилась?

      – На что решилась? – переспрашивала Руфина, не зная, как отвечать.

      – Ну, что поженимся! И сразу начнём рожать! Пока шестерых не будет – не остановимся. Хорошо?

      – Саш, ну что ты? В который уже раз?!

      – Но я хочу от тебя минимум шестерых ковальчат!

      – А что делать с моей аспирантурой?

      – Продолжать учиться!

      – А с наукой? Ты не поедешь в Москву, я не решусь перебраться сюда. – Она говорила эти слова, а на уме были другие…

      – Значит, ещё не собралась за меня замуж, Дездемона?!

      Умри же!

      И они начинали, дурачась, бороться в постели. Она сильная, это Ковальскому нравилось.

      …Руфине