Неостающееся время. Совлечение бытия. Владимир Курносенко

никогда ни с кем не дравшийся кореш курил сигарету, я подкладывал веточки, а Оля (она была в светло-красном вигоневом свитерке под цвет костра), со светлыми куделечками у лба, Оля спела нам одну такую штуку а капелла, «орифлему»[6], я бы сказал, на слова не дозволявшегося к употребленью у нас в стране Сергея Есенина.

      Я б навеки забыл кабаки

      И стихи бы писать забросил,

      Только б нежной касаться руки

      И волос твоих цветом в осень…

      Голосок у певуньи был небольшой, не шибко-то и музыкальный, но не фальшивящий, ясный.

      К тому же пела Оля с одушевлением и не на публику, не нам с корешем, а как бы самой себе или еще ближе, самому предмету послания, той женщине-музе…

      И получилось хорошо. С поэзией.

      Получилось – ночь, костер и вот такая девочка-снежинка, поющая изъятого у народа, у языкотворца… звонкого забулдыгу подмастерья[7].

      Тут были и открытие, и риск, и какая-то неведомая еще мной красота.

      Духовная, как догадался я спустя время.

      Красота и радость пребывания в Духе Божием.

      И я влюбился в эту девочку, в Олю Грановскую…

      Не плотью-кровью, не томленьем животно-эротической тяги к наслаждению, как на беду себе «влюблялся» после в сменявшиеся «объекты», а влюбился хорошо, честно и без корысти, как любил до этого отца, маму, сестер и дедушку с бабушкой, как любил, не очень-то про это зная, поющего на большой перемене Женю Рыбакова и читавшего Маяковского В.А.

      Поступь легкая, не-е-ежный стан-н… —

      пела Оля, —

      Если б знала ты сердцем упорным,

      Как умеет любить хулиган,

      Как умеет он быть покорным…

      По соснам ходил, шумел поверху предрассветный озерный ветер, языки и отсветы пламени шевелились по тоненькому ее, Оли, свитерочку, а у покрытого туманом озера выстывающая трава готова уже была принять росу.

      И все это единилось, нанизывалось на терпко-горькие строчки чужого, почти что предсмертного признания… Все это отныне было Оля…

      Товарищ мой, дружок из 9-10-11 «г», чей отец по его просьбе брал меня пару-тройку раз на открытие охоты, закончит наш яминский политех, толкнет, выйдя на производство, несколько очевидно полезных «рацух», с одною неуловимо похожей на него женщиной смастерит двух шустреньких погодков – пацанов, да и будет себе жить-поживать, ища и наискивая примин своей сметке в тех разнообразно меняющихся условиях, в которые нам всем посчастливится вляпаться…

      Но!..

      Добрых два десятка лет, стоило нам увидеться, стоило посидеть-выпить, как словно ни с того ни с сего он набычивал шею, раззявливал особым своим манером рот и нутряным безмелодическим сипом выводил, «задушевно» прикрывая глаза:

      Был я весь, – как запущенный сад,

      Был на женщин и зелие падкий…

      И не будь, не сиди ошую, не верти по-птичьи шустрой востроглазой головкой боевая подруга, он и вправду зарыдал и восплакал бы, как плачут крапленые с отмороженными зенками воры в законе о какой-нибудь

6

Букв. – «золотое пламя».

7

Из стихотворения В. Маяковского «Сергею Есенину».