Неостающееся время. Совлечение бытия. Владимир Курносенко

так сказать, поговорить не над спущенной облоно темой, а по-живому и для живой же себя, принадлежала, я уверен, Оле.

      В девятом классе пришел новый директор школы, молодой последователь известного педагога-новатора Сухомлинского.

      Сухомлинский полагал, что изобличать и репрессивно выкорчевывать из детей «плохое», чтоб оно не разбухало, не надо, – надо развивать и способствовать росту «хорошего», и тогда, разрастаясь, оно самостоятельно, само по себе вытеснит помаленьку «плохое».

      И вот пошли у нас всякие поддерживающие рост «хорошего» праздники.

      Праздник «чести школы» (не помню, что это).

      Спортивный праздник – школьные олимпийские игры.

      Праздник… э… песни… Да, Праздник песни. Именно так.

      Новый директор сам повел в нашем 9 «б» русский язык и литературу, и за все годы ни-шатко-ни-валкой учебы моей литература в школе начала мне потихонечку нравиться.

      Эдак как-то бодро, подбористо он, неплохой волейболист, ходил туда-сюда между рядами парт наших, помахивал согнутою рукой и читал:

      Я лежу, —

      Палатка

      в Кемпе «Нит-Гедайке»… —

      без усилья попадая в ломано-неясный будто бы, а в реалии грациознейший, из черненого несгораемого серебра кованный ритм…

      С Маяковским у них, у нашего директора В.А. и поэта революции, обнаружилась одна задача – уговорить себя и всех, кто соглашался слушать, что хамский, блефующий и духовно беспомощный режим, не поперхнувшись сожравший всех без исключенья детей своих, способен по глубочайшему их хотению и по щучьему велению переделаться в великодушный и понимающе-человечный.

      Умри, мой стих, —

      безукоризненно в интонации читал нам В. А., —

      Умри, как рядовой,

      Как безымянными

      на штурмах

      мерли

      наши…

      Отец его в тридцать седьмом был арестован по пятьдесят восьмой и сгинул где-то в ГУЛАГе еще до войны.

      Его вырастил отцовский друг.

      Сам же он, трактуя человеческое существование диалектически-марксистски, в практической жизни вел себя как прирожденный христианин – чуял в себе душу, не отдавая ее в услуженье ни мамоне, ни плоти своей, ни закамуфлированной под «ответственность» честолюбиво-гордынной самости…

      И вот назначен был Праздник песни, устроенный и воплощенный всеми нами по его, В.А., педагогической идее.

      Мы выехали электричкой на озеро Еловое, разместились в привезенных и тамошних, турбазовских, палатках и ранним вечером, часов эдак в пять, собрались вокруг какой-то сымпровизированной и возвышенной относительно зрителя «эстрады».

      И хорами, ансамблями, трио, дуэтами и соло стали друг перед другом петь и взаимооцениваться.

      Ашники под водительством альтиста Трубецкого спели про травой поросший бугорок не дождавшейся «героя мужа своего» Прасковьи.

      Мы – про лежащего неживым в бурьяне дружка.

      Вэшники и гэшники – еще что-то хорошее на душевные послевоенные слова Алексея