Неостающееся время. Совлечение бытия. Владимир Курносенко

смерти.

      В институтской нашей группе он был вторым.

      Приятель писал, что видел на кладбище Сениных родителей и что бабушки на участке в трауре, в великой поминной скорби…

      «Осиротели! – плакали они будто, причитая, оставленные Сеней. – Покинул родимый! Отлетел ангел Аксенть Евсеич…»

      По-приятельски, под шорох крыл отлетающего, мне предлагалось восхититься и посочувствовать тому, что столько-то лет назад я сам, к удивлению своему, открыл и обнаружил.

      Что Сеня был скрыто добр, отзывчив к чужому горю и куда как более обыкновенного человечен.

      Однако, увы, приятель мой, писавший письмо, был из нашего ж брата, стилизующего сочинителя, запоздало начинающий беллетрист, и он мог довольно-таки далековато зайти за ради красного словца.

      Так что стоило надо всем этим еще подумать, а не рубить с плеча.

      С плеча-то мы довольно понарубили, и вместе все, похоже, и по отдельности.

      Колоссальная Фрося

      Жизнь хороша, особенно в конце…

Арс. Тарковский

      С полдюжины людей у нас в группе были деревенские, из районов, по целевым направлениям, и все, особенно поначалу, по-хорошему отличались от нас, городских.

      От их обветренных уст и белозубых улыбок веяло душевным здоровьем.

      Фрося пошла в сельскую школу пяти лет и поэтому была у нас по возрасту младшей. Младшей и лучшей на всем нашем курсе, самая-самая была, и нежность моя к ней оказалась на круг лишенной эротического яда, а посему сбереглась в сердце по сей день – нежность более человеческая, чем мужская…

      Помню вот, как она волновалась. Делала глубокий вдох, а потом прерывисто, со словами, выговариваемыми тоненьким голоском, выдыхала. И это смотрелось очень почему-то мило, женственно… Очень смотрелось привлекательно.

      «Эти девушки, – говорит Пушкин, – выросшие под яблонями и между скирдами…»

      Она носила очки и была такого росту, стати и физической силы, что мы, среднеразмерная «мелюзга», отсеивались в больше-то человеческую нежность сами собой, без специальных с ее стороны отпор и реагирований…

      Носить фамилию Колесниченко тоже как-то шло к ней – и угадываемыми «колесами», представлявшимися лучше жерновами, и (стоило подменить буковку) нечастым у нас на Руси качеством колоссальности.

      И колос те тут пшеничный, золотой, и сама Ефросиния, женщина-колосс…

      Аки монумент, аки природо-селянский триумф феминоменальный!

      Она была единственной на нашем потоке, с кем по-настоящему, без скидок на пол либо судьбу, разговаривалось об изящной словесности, о беллетристике, о художественной прозе.

      Она, к примеру, была тем человеком, кто сказал мне, что лучше перечитывать известное, чем авантюрно рисковать в непроверенном и новом…

      – Эта ирония его! – отзывался ты, предположим, иронически об авторе «Саги о Форсайтах». – Иронист-т…

      – Да! – не моргнув глазом и совершенно всерьез подтверждала это Фрося. – Ирония…

      И ты разом