Рассказы полутьмы. Marianna и другие. Мария Аркадьевна Микийчук

так знакомой мне непринуждённой позе, по которой я так скучал.

      – Знаю, – ответил я.

      – Я сказала родителям, что я это сделаю и зачем, – сказала девочка. – Я сказала, что ты поймёшь и скажешь им. Для чистоты эксперимента. Скажи.

      – Потому что в этом доме, – ответил я, видя впервые, насколько может побледнеть в единый момент довольно смуглая кожа двух взрослых людей, – не дождёшься, чтобы тебе принесли холодный напиток.

      Девчонка простая

      К декабрю пустырь песка и ветра, зажатый между улицами Маяковского, Курчатова и Арзамасской, покрылся седой небрежной россыпью снега, стаял, побелел и стаял вновь, втягивая в свои холмисто-колосковые нутра серо-белые горсти зимних меток. Катя широкими шагами спешила к пустырю по извилистой тропке между оградой высокого прямоугольника здания с разноцветными прямоугольными же окнами и сетчатым забором в мир детского сада с верандами, подвесными самодельными шариками из цветной бумаги, алыми рамками песочниц и мягким, как норвежские детские книги, рисунком девочки, обнимающей рыжего кота. Дорога слоилась на грязь, лёд, воду и снежную припорошенность, мумифицированные и обмазанные глинистой почвой светлые колосья, редкие ветки сосны, притащенные сюда крупными собаками.

      Кофе из автомата рядом со Спаром с ореховым сиропом был горячим, слишком разбавленным – воспоминание о кофе с тяжёлой сладостью сахара и фундука. Катя привычно заправила прядки за уши – в русых тонких волосах, сжатых в длинный хвост, постоянно выбивались отрастающие пряди, доходящие до подбородка, с самого её детства, и лезли в глаза, в рот.

      Ноги в старых серых убитых кроссовках поехали к луже, кофе плеснулся из чёрного стаканчика, Катя чертыхнулась, но устояла.

      Матвей уже ждал её у сосны с написанными на стволе большими красными буквами «РОК». Он почему-то всегда выглядел эффектно, даже когда был одет не по возрасту, как подросток: в толстую светлую куртку, скинни-джинсы до лодыжки и зимние дорогие кеды – дело не в том, во что он был одет, а в том, как он себя держал. Его пронзительные ледяные глаза, переломанный ирландский нос, тонкие губы и покрасневшие от мороза уши, светлая чёлка набок и выбритые виски, казалось, могли принадлежать только спорному театральному актёру, гиперталантливому рок-музыканту, необычному влогеру. На Матвея оборачивались, только услышав его голос – многогранный, властный, саркастичный, хорошо поставленный, с загадочной хрипотцой от трёх лет курения. Он всегда знал, что сказать – Катя знала его с трёх лет, и он и тогда мог заворожить людей вокруг, привлечь внимание. Бог знает, почему он с ней связался, как выцепил её, чумазую, с отвисшим ртом, раскрасневшуюся после драки с главным хулиганом класса, из толпы слушающих его рассказ о чём-то – Катя не помнила, о чём, помнила только незнакомое слово «коромысло». И сделал её своим помощником на все последующие девятнадцать лет. Ради него Катя была кем-то вроде себя, но лучше – принцессой и гопником, грубой силой и ослепляющей красотой, очаровательным ребёнком и занудной тёткой, требующей