Солнце на блюде. Следствие ведёт Рязанцева. Елена Касаткина

Войны нет, но порядки там какие? Дедовщина! Сейчас хоть и перестали говорить, но раньше, она помнит, всё время об этом говорили. Даже комитет такой был, специальный, из солдатских матерей. Какие они ужасы рассказывали. Про издевательства и убийства.

      В глазах потемнело, и сердце забило набат. Пусть говорят, что всё изменилось, что всё по-другому… Врут! Она рисковать не может. Не отдаст сына! Ни за что!

      Пока шла в военкомат, мысленно настраивала себя на разговор. Накручивала, заводилась, морщила лоб, хмурила брови. Гнев проступал на лице сжатыми губами, усиливался гневным бормотанием. Прохожие оборачивались, но она не обращала внимания. Плевать. Не до них. Пусть провалятся в преисподнюю.

      – Эй, куда? – крикнул очнувшийся дежурный, когда она проскочила вертушку.

      – К командиру, – бросила через плечо Мария и уверенно толкнула дверь с табличкой «Зелёнкин А. В.».

      Маленький угрюмый человечек в большом кожаном кресле поднял квадратное лицо. Одет он был «по гражданке». Лишённый новым министром обороны военного статуса, Зелёнкин на зло носил одежду «защитного», «камуфляжного» оттенка. Тусклое солнце, пробиваясь сквозь давно немытое окно, упиралось ему в затылок, отчего спрятанное тенью лицо приобретало такой же цвет хаки, как и вся его амуниция.

      – Чего надо? – спросил Зелёнкин хоть и грубо, но не зло.

      – Просить пришла. – Мария расправила брови, придавая лицу несчастный вид.

      – Просить? – Комиссар сжал губы в узел.

      – За сына, – пролепетала Мария.

      – За сына?

      – Да. Единственный он у меня, – Мария всхлипнула. – А его в армию. Я слышала, единственных сыновей в армию не отправляют.

      – Где это ты такое слышала? – Зелёнкин громко кашлянул. – Ты что, инвалид? Инвалидка?

      – Нет, упаси Боже, – заволновалась Мария. – Но он же сирота, без отца рос.

      Пнув задом кресло, Зелёнкин встал, сложил за спиной руки и задрал подбородок.

      – Так вот… Если призывник рос в семье без отца и воспитывался матерью-одиночкой, на отсрочку от армии он рассчитывать не может.

      – Но как же?

      Зелёнкин обогнул стол и сделал три шага в направлении посетительницы. Прищурившись, хмыкнул:

      – Вот была бы ты инвалидом…

      Мария испугано отступила, упершись спиной в дверь.

      – Что ж мне ноги себе переломать, что ли?

      – А это уж как сама захочешь.

      Зелёнкин приподнял бровь, постоял, перекатываясь с пятки на носок, потом полез в карман, вынул бумажник, раскрыл, снова хмыкнул и, захлопнув бумажник, всунул его в карман.

      Глаза Марии ожили надеждой.

      – С… Сколько?

      Зелёнкин осуждающе покачал головой, и затеплившаяся было в душе Марии надежда сжалась в комок.

      Комиссар вернулся за стол, сел, вырвал из блокнота лист и посмотрел на глазок камеры над дверью.

      – Так что ничем я вам, гражданочка… Как ваша фамилия?

      – Данилова.

      – Ничем я вам, гражданка Данилова, помочь не могу.