Собрание сочинений. Том 1. Александр Станиславович Малиновский

незаметное и невнушительное, хранила в себе и издавала такие звуки, которые могли существовать только где-то на просторе, в поле, между небом и землёй. Как песня жаворонка под открытым небом. В вышине, в огромном свободном пространстве, вечном и манящем…

      Дядя Гриша кончил играть, Шурка не сразу пришёл в себя. – Подарок тебе – любимая музыка твоего отца, полонез Огинского. Он любил его напевать, ну я и подобрал на мандолине. Ему очень нравилось, часто просил сыграть. Говорил, что эта музыка – бессмертная. На все века! Бери мандолину, она – твоя.

      – Как так? – опешил Шурка.

      – Я её подарил твоему отцу – Стасу. Но, когда его срочно забирали на фронт, он забыл её взять впопыхах. Она у нас потом долго в сапожной мастерской висела – на память.

      – А где была сапожная мастерская?

      – В промкомбинате, напротив школы. Во время войны, в начале, его собрали из чернолесья. Потом твой дед с бригадой работал в Борске, заготовляли сосновые брёвна. Я тоже с ними, плотами пригнали в Утёвку, сделали пристрой. В нём овчины готовили. Шили для фронта полушубки из них.

      – Плотами в Утёвку по Самарке?! – удивился Шурка.

      – Ну, да!

      Шурка погладил осторожно, как живое существо, мандолину и протянул Григорию.

      – Нет, спасибо. Можно, она будет у вас? Я буду приходить, слушать, как вы играете?

      – Смотрю вот на тебя и удивляюсь – так похож на отца, может, не внешностью, а характером больше. Он тоже, когда возражал, говорил очень мягко, как бы просил. Совестливый был.

      – А кто такой Огинский? Шляхтич?

      – Дался тебе этот шляхтич. Композитор, поляк. Мне о нём Стас рассказывал, он много всего знал и любил рассказывать. Но я всё уже перезабыл. По-моему, граф был, а звали Михаилом или Николаем. Такое русское имя… да вот.

      – А в чём мой отец провинился, дядя Гриш?

      – Точно не знаю. Тут их несколько человек было по селам. Сельсоветские наши частенько спрашивали о нём. Не спускали глаз.

      – А как забрали на фронт? – допытывался Шурка.

      – Просто. Польскую часть формировали и его призвали, кажется, в Рязань, вроде бы в дивизию Костюшко.

      – А русских любил?

      – Кто? – не понял дядька Гриша.

      – Отец мой.

      – О чём разговор! Мы были все приятелями. Песни наши любил. Послушай, мы с ним часто её пели:

      Среди долины ровныя

      На гладкой высоте

      Цветёт, растёт высокий дуб

      В могучей красоте.

      Высокий дуб, развесистый,

      Один у всех в глазах;

      Один, один, бедняжечка,

      Как рекрут на часах.

      В избу вошла Наташа Лучезарная – жена Григория. Тут же подсела рядышком и стала подпевать.

      Не зря утёвский народ такое прозвище ей дал. От неё веяло жаром, как от протопленной печки, какие-то тёплые иголочки выскакивали из её весёлых улыбчивых глаз и покалывали всех, кто был рядом. Грустная песня оставалась грустной, но всё превратилось в некую забаву,