Дом над Волгой. Александр Станиславович Малиновский

на Шуркиного отца указательный палец, похожий на дуло пистолета.

      – Примерно через полгода.

      – Вот теперь слушай, мать твоя – кочерыжка… Значит, если в течение года после демобилизации у участника войны возникает инвалидность, то он считается инвалидом войны. Пенсия-то у тебя должна быть раза в два больше. Так жить нельзя. Я пробью ваших районных крыс! А ты делай мне мой тарантас, договорились?

      Он широким жестом разлил по стаканам водку.

      – Давай, рядовой Василий Любаев, грохнем за наши победы.

      Чёрт бы всех побрал!

      – Подожди, – Шуркин отец взял стакан, подвинул ближе к себе, но пить не торопился.

      – Я был в плену, – сказал он.

      – Каким образом? – как-то очень строго спросил майор, так что Шурке стало страшновато за отца.

      – В тридцать восьмом забрали на срочную в Тоцкие лагеря.

      И закрутило. Уже в сорок втором попал в армию к Власову.

      – Во вторую ударную?

      – Так точно. В плен попал, ещё не получив оружия, не успел.

      – А ранило где?

      – Это от побоев, неудачно бежал. Правда, контузило под Выборгом, ещё на Финской.

      – А как освободился?

      – Американцы в Германии, когда соседний барак с пленными уже сгорел.

      – Да, дела… – почесал затылок майор. – Власова не знал, а вот маршала Мерецкова видел, боевой.

      – Мам, он откуда взялся, всё знает? – удивился Шурка.

      – В Москве жил до войны, приехал теперь в Куйбышев к родственникам. Говорят – Герой!

      – Василий! Слушай мой совет: Жукову надо писать, Георгию Константиновичу, – твёрдо сказал Зуев.

      – Что ты говоришь, товарищ майор, об этом страшно подумать. Кто я такой? – отец Шурки безнадёжно махнул рукой. – У них просить – это всё равно как требовать у попа сдачи.

      – Разговорчики в строю, рядовой Любаев! – грозно сверкнул глазами майор. И уже тише и примирительно добавил: – И потом – гвардии майор, разницу улавливаешь? Гвардии!..

      – Не дури, Константин, я был в плену – в этом весь гвоздь, меня и так органы без конца разговорами манежат – работа идёт. Нас четверо всего в живых осталось.

      – Ну так не тебя же обвиняют, ты чист. В чём дело? И потом – четыре года уже нет Иосифа Виссарионовича.

      – Его нет, другие остались. Покоя хочу, устал. Забыть бы всё, – отозвался отец.

      – Лезь тогда на печку к своей трещине. Там спокойно сиди, через дырку на небушко поглядывай.

      Он помолчал, глядя в стол, ладонью левой руки потёр о край стола несколько раз, поднял голову:

      – Подписываемся оба: рядом с твоей фамилией будет моя.

      Текст я сам напишу.

      …Письмо отправили недели через две. Дядя Костя как-то хитро свернул его конвертом и заклеил. Потом вложил в настоящий конверт и послал своему другу-однополчанину в Москву с просьбой вынуть главное письмо и бросить в московский почтовый ящик.

      Маслянка

      В Утёвке много больших красивых улиц: Крестьянская, Льва Толстого, Фрунзе. Но почему-то самые интересные события происходили всё больше на маленьких и дальних: в Заколюковке,