Атанасы. Тим. А.А.

что его так называли потому, что сам себя так назвал, отвечая на вопрос.

      Семья, в которой сейчас Гайстлих находился, была не первой, приютившей его. Но даже смутно не помнил те причины, по которым покидал их, и сколько таких было. Только одну помнил, последнюю, да и то её гибель по неизвестным причинам. Там было с дюжину мужчин, дерущихся со смертным исходом, и кто-то один кричал ему, чтобы бежал. И Финштернис бежал. Бежал буквально в никуда, не разбирая дороги, поля и леса, дня и ночи. Шёл, мучимый жаждой и голодом, до тех пор, пока не упал у дома нынешней семьи ранним зимним утром. Ему тогда было без малого двенадцать лет. Собственно, мальчик и последнюю семью не помнил. Эта же семья внесла его в дом свой, где едва не убила отрока при попытке отогреть голодное дитя, но всё обошлось благополучно. Финштернис почти год пролежал не вставая, а встав с постели, часто падал в обморок. Добрая семья очень жалела несчастного, неведомо чем больного мальчика. Они, несмотря на то, что заметили неблагоприятное влияние жары, духоты и света, не могли всё же позволить отроку вести ночную жизнь из-за многообразных суеверий и из-за властвующих Белых. Сам же Гайстлих, видя заботу, не мог не помочь им в их труде и ослушаться, терпя и превозмогая всякую боль до последнего. А на вопросы о самочувствии отвечал, что чувствует себя нормально. Он не мог, сам не зная почему, не пойти прохладным утром в поле и не работать до вечера сквозь боль и муку, ставших почти привычными. Но с грозой дело всегда было плохо, ибо практически ничто не спасало от её бликов, и тем более от грома, проникающих глубоко в недра. Сейчас же было гораздо хуже.

      Раскаты грома оглушали Финштерниса. Ему казалось, будто очередной раскат грома просто разорвёт голову на множество частей. Гроза, как некое живое Зло, неумолимо, казалось, слишком быстро приближалась. Ноги уже совершенно не чувствовались, но некто подхватил его, став опорой, помогая идти. Молнии ослепляли глаза тут же, как только они начинали видеть. Стихия вскоре полностью сотрясала все внутренности, вплоть до костей, рассекая и уничтожая всё его существо. Стало очень больно. И боль эта возрастала, становясь всё больше и больше, сильнее и сильнее, всё менее терпимой. Но не мог закричать от этой боли.

      Вскоре, вечно полутёмное сознание вообще перестало всё воспринимать, кроме зловещий стихии. Гром, подобно гигантскому молоту, обрушивался на всё существо мальчика всё снова и снова, ударяя его после того, как, словно мечом, пронзающая молния, два-три раза рассекала бессмертную душу, вызывая дикую боль. И дождь, воплотившийся в шипящий и язвительный смех дня, растворяющий израненную громом и молнией плоть, оголяя тем самым недра его, Финша, жизни, чтобы гроза пронзала, а гром бил и ударял точнее, больнее по центру бессмертной сущности, в само бессмертие.

      Отчим, отец семьи, не мог удержать извивающееся тело, поэтому тащил мальчика то так, то эдак домой. Он видел смываемую дождём кровь, сочащуюся из носа, рта, ушей и глаз, и понял: отрок скоро умрёт. Последнее было понятно давно, но