Доверие сомнениям. Александр Карпович Ливанов

грома порожних вагонов, когда толчок паровоза передается из конца в конец поезда».

      – Понимаете, – картина ночи из одних звуков! Озвученная картина. А ведь ни одного умильного звука. Какая строгость и точность, не боится ни сленга, ни разговорной речи! Это пейзаж уральской, трудящейся ночи! Ведь Урал не просто кузница нашего металла – он и кузница особого, мастерового языка. Все здесь – не усреднение – интегрированное! Еще от Петра, от Демидовых. Народности, племена, наречия – и все: историческое!.. Но не думайте, что все здесь только такое. Например, такая бытовая сценка. Та же точность, как запало в душу, – это, пожалуй, чистоплюи тоже назовут – «натурализмом», «антипафосом» – или даже: «подчеркиванием негативных сторон жизни». А по сути это – внутренний пафос любви и нежности к суровым землякам своим, к их жизни в суровые годины войны. Техницизмы? Ни один не выпирает! Они в родном чувстве автора!

      «Вечером я зашел к Перерушевым. Мы жили дверь в дверь. Полина Сидоровна стирала. Зинка, Ваня и Алеха сидели на койке, прикрывшись серым солдатским одеялом и привалясь к стене, беленной прямо по доскам и выпученной осевшим потолком. Дети были русые, стриженые, жестковолосые. Носы у них лупились и розовели там, где слезла кожа… Меньшой легонько разводил руки, указательные пальцы которых были обхвачены петлями из черных ниток. Нитки были продеты сквозь дырочки довоенной модной дамской пуговицы. Вращаясь, пуговица жужжала, фыркала, мурлыкала. Она походила на колесико с медным ободком. И Зина и Ваня клянчили у брата пуговицу, но он даже ухом не повел. Сладко жмурясь, Алеха слушал звучание пуговицы.

      Я остановился у порога. На мои ботинки и на пол передо мной плюхались пенные ошметки, вылетавшие из корыта.

      Полина Сидоровна перестала выкручивать платьице Зины.

      – Чего скажешь?

      – Васю видел.

      – Еще что?

      – Привет вам прислал.

      Полина Сидоровна хлопнула на стиральную доску платьице, зло повернулась к дочери.

      – Бесстыжая! Накинься! Как при родной матери сидит.

      Зина закрылась одеялом по шею.

      – Выставилась.

      Она шоркнула платьицем по гофрированному, со стершейся оцинковкой железу стиральной доски и набросилась на меня.

      – Видишь – стирка, не заходи! А зашел – не пяль зенки!

      – Ладно. После зайду.

      – Будешь шляться туда-сюда, комнату выстуживать. Говори, где видал. На костылях?

      – Поправился.

      – Лечат еще? Я б головы таким отрубала да на помойку выбрасывала. Небось передачу просил?

      – Нет.

      – Врешь. Не будет ему передачи. Не хотел трудиться, не хотел жить по-людски – пускай теперь… Ну что я ему понесу? Откуда возьму?

      …

      – Он только валенки просил…

      – И валенок ему не будет. Алеха! Пожужжал пуговицей – Ване дай. Зинка, веревки захотела? Ожгу – навек запомнишь».

      Или еще вот такое место. Конкретная работа смологона. Вроде бы ни особых