Другая страна. Джеймс Болдуин

губы маленькой девочки, непроизвольно дергались.

      – Я люблю его, – беспомощно говорила она. – Люблю. И ничего не могу с собой поделать. Как бы он со мной ни обращался. Он просто запутался и бьет меня, потому что под рукой нет никого другого.

      Вивальдо притянул к себе тоненькую, как тростинка, рыдающую девушку – ни в чем не повинную жертву, расплачивающуюся за грехи предыдущих поколений. Он не находил слов утешения. К нему вдруг пришло ужасное прозрение. Впереди, в отдалении, слабо обозначились неясные опасности, тайные бездны, о которых он раньше даже не подозревал.

      – Вот и такси, – сказал он.

      Она отстранилась от него и опять принялась утирать слезы.

      – Я отвезу тебя и сразу вернусь, – сказал он.

      – Нет, – возразила Леона, – просто дай ключи. За меня не беспокойся. Иди скорее к Руфусу.

      – Он обещал убить меня, – сказал Вивальдо с кривой улыбкой.

      Такси затормозило рядом с ними. Вивальдо передал Леоне ключи. Она распахнула дверцу, слегка отвернувшись, чтобы водитель не видел ее заплаканного лица.

      – Руфус не может никого убить, – сказала Леона, – разве что себя, если рядом не будет друга. – Уже садясь в машину, она немного помедлила. – Кроме тебя, Вивальдо, у него больше нет друзей на этом свете.

      Он дал ей денег на дорогу и посмотрел на нее взглядом, выражение которого теперь, после нескольких месяцев знакомства, было ясно обоим. Они оба любили Руфуса. И оба были белые. Сейчас, когда столь ужасным образом обозначилось это противостояние, они как никогда не хотели об этом говорить. И каждый знал, что другой думает о том же.

      – Значит, едешь? – спросил он. – Прямо ко мне?

      – Да. А ты возвращайся к Руфусу. Может, сумеешь помочь ему. Ему нужна помощь.

      Вивальдо назвал шоферу адрес и проводил взглядом отъехавшую машину. Потом повернулся и пошел тем же путем обратно.

      Теперь, когда он остался один, дорога показалась ему дольше, а сама улица темнее. Ощущение, что где-то рядом, в темноте, рыщет полицейский, делало тишину почти зловещей. Ему стало не по себе, появилось ощущение смутной угрозы. Он почувствовал себя чужим в этом городе, где родился и к которому испытывал иногда нечто вроде симпатии – ведь другой родины у него не было. Но настоящего дома он здесь так и не обрел – разве можно назвать домом дыру на Бэнк-стрит? И все же он всегда надеялся, что когда-нибудь у него будет в этом городе настоящий дом. А вот теперь засомневался, можно ли пустить корни на камнях, или, точнее, стал догадываться, какими становятся те, кто пустил-таки эти корни. И задумался: не меняется ли он сам?

      Вивальдо всегда считал, что его уединенная жизнь говорит о некоем превосходстве над остальными. Но другие, вполне заурядные люди тоже были очень одинокими, они не могли разорвать путы сиротства хотя бы потому, что не имели для этого нужных качеств. А сейчас его собственная одинокость, усилившаяся вдруг в миллионы раз, заставила ночной воздух казаться еще холоднее. Ему вспомнилось, до каких крайностей доводил его этот индивидуализм,