В окопах Сталинграда. Виктор Некрасов

взглядывает на часы – маленькие, на черной тоненькой тесемочке. Максимов замечает, останавливается.

      – Да-да… Идите, – скороговоркой говорит он, – идите, времени мало.

      Мы встаем и выходим из землянки. Он выходит вслед за нами. Канонады не слышно. Только лягушки квакают.

      Мы несколько минут стоим, прислушиваясь к лягушкам. Тени от сосен доходят уже почти до самой землянки. Две мины, одна за другой, свистя, медленно пролетают над нами и разрываются где-то далеко позади – батальонные, по-видимому. Ширяев ухмыляется:

      – Все по круглой роще жарит. А батареи уже три дня как нет там.

      Мы прислушиваемся, не летят ли еще мины. Но их больше нет.

      – Ну, идите, – говорит Максимов, протягивая руку. – Смотрите же…

      Он крепко пожимает нам руки. Делает движение, будто хочет обнять, но не обнимает, а только пожимает руки. У него очень крепкое рукопожатие.

      – Патроны береги, Ширяев, не транжирь.

      – Есть, товарищ капитан!

      – Смотри же… – И он уходит твердой, прямой походкой к кустам, где мелькают связисты, сматывающие связь.

      С Ширяевым мы условливаемся – я приду к нему часа через полтора-два, когда улажу свои дела.

2

      Не везет нашему полку. Каких-нибудь несчастных полтора месяца только воюем, и вот уже ни людей, ни пушек, по два-три пулемета на батальон… И ведь совсем недавно только в бой вступили – двадцатого мая, под Терновой, у Харькова. Прямо с ходу. Необстрелянных, впервые попавших на фронт, нас перебрасывали с места на место, клали в оборону, снимали, передвигали, опять клали в оборону. Это было в период весеннего харьковского наступления. Мы терялись, путались, путали других, никак не могли привыкнуть к бомбежке.

      Перекинули нас южнее, в район Булацеловки, около Купянска. Пролежали и там недельки две. Копали эскарпы, контрэскарпы, минировали, строили дзоты. А потом немцы перешли в наступление. Пустили танков видимо-невидимо, забросали нас бомбами. Мы совсем растерялись, дрогнули, начали пятиться. Короче говоря, нас вывели из боя, сменили гвардейцами и отправили в Купянск. Там опять дзоты, опять эскарпы и контрэскарпы, до тех пор, пока не подперли немцы. Мы недолго обороняли город – два дня только. Пришел приказ: на левый берег отходить. Взорвали железнодорожный и наплавной мосты и окопались в камышах на том берегу.

      Вот тут-то уж, думалось нам, долгонько полежим. Черта с два немца через Оскол пустим.

      А он и не лез. Постреливал в нас из минометов, а мы отвечали. Вот и вся война. По утрам появлялась «рама» – двухфюзеляжный рекогносцировщик «фокке-вульф», и мы усиленно и, всегда безрезультатно, стреляли по нему из ручных пулеметов. Спокойно урча, проплывали куда-то в тыл косяки «юнкерсов».

      Саперы мои копали блиндажи для штаба, деревенские девчата рыли второй рубеж вдоль Петропавловки. А мы, штабные командиры, составляли донесения, рисовали схемы и время от времени ездили в штадив на инструктивные занятия.

      Жизнь текла спокойно и равномерно. Даже «Правда» московская стала до нас добираться. Потерь не было никаких.

      И вдруг как снег на голову – приказ…

      На