В окопах Сталинграда. Виктор Некрасов

гимнастерку.

      – Активных штыков двадцать семь. А всего с ездовыми и больными – человек сорок пять.

      – Вооружение?

      – Два «максима». «Дегтярева» – три. Минометов восьмидесяти двух – три.

      – А мин?

      – Штук сто.

      – А пятидесяти?

      – Ни одной. И патронов не очень. По две ленты на станковый и дисков по пять-шесть на ручной.

      Ширяев говорит спокойно, не торопясь. Чувствуется, что он волнуется, но старается не показать волнения. На него приятно смотреть. Подтянутый ремень. Плечи развернуты. Крепкие икры. Руки по швам, слегка сжаты в кулаки. Из-за расстегнутого воротника выглядывает голубой треугольник майки. Странно, что Максимов не делает ему замечания.

      – Та-ак… – Старательно сложив, Максимов прячет карту в планшетку. – Ясно… С тобой останется Керженцев, инженер. Понятно? Продержитесь два дня. Восьмого с наступлением темноты начнете отход.

      – По тому же маршруту? – сдержанно спрашивает Ширяев. Он не сводит глаз с Максимова.

      – По тому же. Если нас не застанете… Ну, сам знаешь, что тогда… Все…

      Ширяев понимающе наклоняет голову. Все молчат. Кто-то, кажется Каппель, прерывисто вздыхает.

      – Я сказал – все! – круто поворачивается в его сторону Максимов. – По местам!

      – Людей сейчас снимать? – тихо спрашивает близорукий, похожий на ученого комбат-три.

      Лицо Максимова сразу из бледного становится красным.

      – Вы на фронте или где? Хотите, чтобы всех людей перебило? Нужно же, в конце концов, голову иметь на плечах…

      Все встают, отряхивая песок и траву.

      – А вы ко мне зайдите. – Это относится ко мне и Ширяеву.

      В блиндаже тесно и сыро, пахнет землей. На столе лежат схемы нашей обороны – моя работа. Все утро я их делал, торопился с отправкой в штадив. Срок был к двадцати ноль-ноль.

      Максимов аккуратно складывает листочки, подгоняет уголки, разрывает крест-накрест, клочки поджигает коптилкой. Бумага съеживается, шевелится, чернеет.

      – Немец к Воронежу подошел, – говорит он глухо, растирая носком сапога черный, хрупкий пепел. – Вчера вечером…

      Мы ничего не отвечаем.

      Максимов вытягивает из-под стола алюминиевую фляжку, обшитую сукном, с привинчивающейся кружкой. Поочередно пьем из этой кружки. Самогон крепкий – градусов на шестьдесят. Спирает в горле. Закусываем соленым огурцом, потом выпиваем еще по одной.

      Максимов долго трет двумя пальцами переносицу.

      – Ты отступал в сорок первом, Ширяев?

      – Отступал. От самой границы.

      – От самой границы… А ты, Керженцев?

      – Я – нет. В запасном был.

      Максимов с рассеянным видом жует огурец.

      – Дело – дрянь, в общем… «Колечка» нам не миновать. – Он прямо в упор смотрит Ширяеву в глаза. – Береги патроны… Будешь здесь сидеть эти два дня – особенно не стреляй. Так, для виду только. И в бой не вступай. Ищи нас. Ищи… Где-нибудь да мы будем. Не в Ново-Беленькой, так где-нибудь рядом. Но помни и ты, Керженцев, – он строго глядит на