Приключения сомнамбулы. Том 2. Александр Товбин

пугал акмеистов двадцатый век, хотели его, грозящего невиданными бесчинствами, попридержать! – кольнул голубым глазом Геннадий Иванович.

      – Как не испугаться? Эпоха надломилась и…

      – Ну-у, разные бывают испуги, это – испуг эстетический. Из серебристых сумерек символизма метнулись к свету, который струился из золотых веков… сзади, сзади, откуда-то из-за спин. Гениальные новаторы-реставраторы почуяли, что грядёт крах культуры, укрылись в традиции, шлифуя свой неоклассический стих, вот-вот, шлифуя, как истинные петербуржцы, до совершенства.

      – Романтичен лидвалевский модерн символистских лет, сухи фасады с приклеенными пилястрочками, карнизиками, потрафлявшими неоклассическим ожиданиям, – Геннадию Ивановичу аккомпанировал Шанский.

      – Дома растут как желанья, – кротко напомнил Головчинер.

      – Бессмысленно сталкивать трансцендентность символизма с акмеистской вещественностью.

      – Тем более, что символизм – целостный стиль, все искусства пронзил и покорил, тогда как акмеизм – обойма разнородных поэтических гениев.

      – Всё о прошлом, о прошлом, сейчас-то поэзия забуксовала.

      – А Бродский?

      – В хвост и гриву новомодную агрессивную отражательность распушили! Да, миметическое описание мира сдаётся на милость семиотическому, однако гениальный Бродский, истинный и истовый петербуржец, в самом эффекте отражения усматривает перекличку с рифмой, – Головчинер машинально привстал. – Петербург и Венецию, удвоенные водой, Иосиф Александрович ценит и по-отдельности – как живые источники поэзии – и вместе – как отражающиеся друг в друге воплощения двойственности… вода – топливо в моторе концентрированной поэтики.

      – Сомнительный комплимент, – засмеялся Шанский; Головчинер осёкся.

      – Венеция – закрытая тема, после всего-всего написанного о ней, после туманно-бликующей, белёсо-голубой ленты Висконти.

      – И Петербург – закрытая тема?

      – Если вдохновляет на постылую рифму!

      – Прикажете прививать русскому стиху, отбивая хлеб у вас, многоуважаемый Геннадий Иванович, чужеродный верлибр?

      Геннадий Иванович молчал с каменным лицом.

      – Чем же верлибр чужероден, он органичен вполне.

      – У нас заумная европейская бесформенность не приживётся.

      – Ещё как приживётся, чай не византийские скифы мы – европейцы.

      – Опостылела зарифмованная памфлетность вкупе с куплетностью! Когда строка начнёт взламывать строфу со школярски-обязательной рифмой? Чем защита рифмоплётства оправдывается? За акмеистов новые поэтические поколения, боясь свободного плавания, держатся, как за эстетический якорь.

      – За что держаться порекомендуете?

      – За язык, за Петербург, простите за высокопарность.

      Друзья мои, – опять привстал Головчинер, – держитесь за перила,

      За этот куст, за живопись, за строчку,

      За лучшее, что с нами в жизни