Приключения сомнамбулы. Том 2. Александр Товбин

умная игра

      – Интеллектуальный роман отравился собственным ядом; кишел персонажами-змеями, погиб от их укусов, – торжествовал Гоша.

      – Роман не пишется, случается! – подмигивал Таточке, подливая красное вино, Шанский и возражал Гоше с серьёзной миной. – Ну-у, не погиб, заслужили забвение недалёкие романисты, которые абсолютизировали интеллект и обманывались ясными целями – на парадоксе выстраивали интригу, искали в познавательной рутине лишь остроумное исключение, но не метафизическое правило, постигаемое в игровой словесной стихии.

      – Щеголяли парадоксами, умничали, ни слова не сказав в простоте, всё в нужный момент стреляло, но – мертвым было, мертвым осталось! Парадоксальные игры завели в тупик, зеркалистый кромешный тупик, играли, пока не сыграли в ящик, – Гоша опять упёрся взором в натюрморт с яркими, сочными дарами сада и огорода.

      – О, мой турбинный Прометей, хорошо бы светить всегда, везде, да лампочки быстро перегорают, о-о-о, бесконечный семантический тупик – счастливейшее прибежище ищущего сознания.

      – Бесконечный? Интеллектуальный роман на себя замкнул жанр – это штука искусственная, как одетый с иголочки манекен; пылинка боится сесть на воротник или шляпу.

      – Полижанровость – новый штамп распавшейся формы.

      – А расфокусировка героя-автора?

      – Беда, рассудок расчленяет с дотошностью паталогоанатома.

      – Профессору-биологу, конечно, неведомо, что в трупах копаются, дабы уразуметь, как лечить живых.

      – Ты-то, искуство-ед, ради чего копаешься?

      – Не догадался? Искусствовед и есть паталогоанатом произведения, пусть и живого, он исследователь авторской высокой болезни – её симптомов, течения и вероятных осложнений для других авторов, ещё беззащитных.

      – И авторы, и их вымученные герои, лечи-не-лечи, теперь сугубо функциональные, вроде чапаевских картофелин.

      – Хуже: из всякого плохонького человечка, вставленного в текст, как шило из мешка, выпирает идея.

      – О-о-о, так посмеивались над мракобесием тотального просветительства! Правда, Хаксли, Жид, Мальро, играя, заигрываясь, обличали бога, буржуазность, политическую систему, всех-всех, кроме себя; жёлчные, зоркие, непогрешимые, они, однако, оставались чересчур серьёзными, чересчур умными, чтобы волновать, заряжать, а впрыскивает тайные силы в текст самоирония, дозированный целебный яд; немецкоязычные романисты в этом поучительно преуспели, к тому же у событий и личностей, образно ими увековеченных, восхитительно-плотный идейный фон, время – осязаемое, хоть руками щупай…

      – Чушь! Ирония с самоиронией не оживят труп, сгущение фоновых идей никому не поможет, если искусство окончательно отвернётся от маленького человека.

      – Бери шире – ирония лишь регистрирует тепловую смерть художественной вселенной, где отвергнуты предпочтения, ранжир ценностей, где не осталось авторской боли; знай себе перемешивай чужие мысли, образы, стили – идеальная