VHS. Леба Вафельникова

в кино тоже хочется, пусть с опозданием

      и моим (не единственным), и кинопроката

      что ты любишь? ты любишь ромашки? вот два билета

      на ромашки: мы сядем смотреть, будет весело

      может быть, три билета, я ещё не решила

      мне вообще-то плевать на все эти деления

      важно только молчать, улыбаясь по капельке

      и идти в пряном сумраке в низкие улицы.

      я могла рассказать бы так много о местных

      я всё знаю, ведь правильно – мы не знакомы

      это всё, что мне нужно. ну разве что только —

      позже

      наружу

      Мне не вполне понятны механизмы смеха и нежности.

      Не удивляйся, что я ставлю их в один ряд, – так правильно,

      как когда на твоём капюшоне не разглядеть меха под снежными

      бумерангами.

      Нет, я совсем не желаю тебе гулко мёрзнуть под белыми сводами,

      принимая на свой счёт всё то, что, уснув в тихий лёд, разлетелось.

      А слетится назад – я вернусь в девять лет, в Подмосковье.

      Воспротивится разве что тело.

      И за домом с другой стороны тень, как средство от горла, окутает гул,

      отлетающий брызгами – в травы – от крыльев томящихся мух,

      сладострастных стрекоз. Их присыпало теми, кто мёртво и кругло заснул;

      разморённому солнцу открыта, как мяч или пух,

      Невесомость их тел; как резиновый мяч, будто пух в золотистой пыльце,

      они будут кружиться куда-то, и цель, и маршрут, и пути точно зная.

      И я тоже всезнающа. Я вдруг всё поняла, шевеля зубочисткой в лице,

      знаю, как и зачем разбудить дождь заранее.

      Но насколько же прост незатейливый этот наш – мягкий и тёплый – секрет;

      под круги век, смеясь, прячу взгляд, как под две древнеримских монеты.

      Не дыши, и услышишь, как самое главное, тихо шурша и вращаясь, идёт по земле.

      А услышишь – и вдруг догадаешься – да – подари мне ракету.

      А камыш не похож на ракету: как жарят на ветке суфле над чуть асимметричным огнём

      (он от этого только милее), точно так же камыш собирают из высохших веток, пирожных «картошка»,

      и непреодолимости их единения. И как только, в камыш превращаясь, пирожного вкус, зелень ветки умрёт,

      всё в обратном пойдёт направлении. Это несложно.

      Чуть прикрыв взгляд округлостью неба,

      я слышу всё разом; в полусне мне мерещатся пух и резиновый розовый мяч.

      Знаешь (не обижайся, ей-богу, что я улыбаюсь), – но если тебя бы и не было,

      я была бы счастливой; всё сущее так бы хотело уметь забывать,

      знаешь, по-настоящему, —

      только вот это возможно в известных нам космосах вряд ли.

      Так что, как бы то ни было, ты остаёшься родным,

      пряно-яблочным сном на весь здесь отведённый мне день;

      на твоём капюшоне не видно ни меха, ни снега – одни бумеранги,

      на которых ты сможешь вернуться всегда в летний вечер за домом, в тягучую тень,

      прикоснувшись к которой, всё сущее – знаешь, как паззл, – составит одно.

      Мои лета – даже когда почему-то чуть дальше ты – дремлют между тобой – неизменно –