Кладовая солнца. Михаил Пришвин

богу, молчит, чуть копается в своей темной лубяной клетке, обвязанной бабьим платком. Сытая она теперь и довольная: перед ловом Гусёк напоил ее для чистоты голоса теплым молоком.

      Зовет голосистый. Она молчит под сетью в пахучей росистой ржи.

      Осторожно берет Гусёк свою кожаную тюколку и тюкает.

      Когда самка молчит, необходимо подтюкнуть:

      «Тюк-тюк!»

      И наступает решительный миг, самка взяла:

      «Тюк-тюк!»

      Если бы можно было теперь съежиться в маленькие комочки, как перепела, и притаиться под глудкой! Если бы уйти по самое горло в землю и покрыться краешком сетки! И загорелось же там, у голосистого белого перепела! Мечется он по полю, выбегает, как мышь, на межу, поднимает головку, смотрит над стеблями. И опять в рожь со всего маху:

      «Пить-полоть!»

      А она в ответ тихо:

      «Тюк-тюк!»

      Но ему ли отвечает она? Вот теперь по всему полю кричат перепела.

      Она отвечает ему. Конечно ему!

      Он егозит на рубеже, поднимается на цыпочки. Нет, не видно. Он мечется и лотошит, перескакивая с глудки на глудку. Пробует взобраться на сухой татарник – колко! На прошлогоднюю полынь – гнется! Хочет крикнуть – голос пропал: вместо прежнего звонкого «пить-полоть» – хриплое и неслышное, страстное – «ма-ва».

      «Тюк-тюк!» – отвечает она.

      Он хлопает крыльями о сырые темные комки и больше не слышит земли под ногами. Летит. Куда летит? Бог знает. Свет велик!

      – Летмя, летмя! – шепчет Гусёк, сгибаясь над сетью в три погибели.

      Хочет уменьшиться – и не может. Хочет быть как перепел – тесно.

      И вдруг упал возле сетки. Шуркнул в зеленях, шепчет страстно:

      «Ма-ва».

      «Тюк-тюк!» – отвечает она.

      «Иди, иди, любезный перепел», – замирает сердце охотника. Он ходом идет, шевеля верхушками озимых стеблей. Перед самой сетью – плешинка, вымочина, рожь едва-едва прикрывает ее. Он останавливается, боится. Может быть, видит уже, что тут в десятке шагов другой огромный перепел сидит, согнувшись над полем, и отблеск зари зловеще сверкает на его голом перепелином носу.

      «Видит или не видит?» – замирает охотничье сердце.

      Не видит! Идет напролом. Последнее «ма-ва», последнее «тюк-тюк», и рожь шевелится под сетью возле самой клетки.

      Теперь самка высунула свою серую головку из лубяной темницы в окошко, где привязана фарфоровая чашечка для питья, а он – тоже у чашечки. И глядят друг на друга: очи в очи, клюв в клюв. Густые озими пахнут, призывают: «Разбей, голосистый белый перепел, лубяную темницу. Думать тут нечего!»

      Где тут думать: он ерепенится, хохлится и бьет грудью и крыльями о сухой лубок.

      Час пробил: пора!

      Встряхивают сеть. Перепел висит в петле, как раз против стаканчика с водой, где он только что видел склоненную головку. Не упустить бы только теперь. Не ускользнуло бы из рук его тепленькое бьющееся тельце. Голосистый туго завязан в мешочке из-под проса. Полевая песнь его спета. Теперь он будет петь в городе, в железных или рыбных рядах, услаждая купеческое ухо.

      Охотники, мокрые от росы, шагают по полю домой, будто водяной со своим