Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе. Георгий Владимов

наши потери общие, жертвы наши – все зря? Почему ж раньше молчал? А сам тихой сапой, понимаешь…

      – Он не молчал, – сказал Жуков, нахмурясь.

      Да, цепкая его память удержала то совещание в Ольховатке, где и Кобрисов, и Чарновский высказывались против варианта с Сибежским плацдармом, которому сам-то он был защитник.

      Терещенко примолк, съежился, только смотрел исподлобья на Кобрисова – с обидой, укоризной, побелевшими от злости глазами.

      Жуков, прикусив нижнюю губу, сдвинув брови, мрачно уставился в карту. О чем теперь задумался маршал? Не о том ли, что сам поддался эмоциям, позволил себя втянуть в аферу, доверился очевидному, которое вовсе не было очевидным? Закрыл себе глаза на все иные возможности, которые вот же углядел этот увалень, преподавший всем урок гениальности? Да, принимая тогда свое «несерьезное» решение, он был хоть на минуту гением. Взгляд посредственности цепляется за овраги, излучины, петляет в лесных зарослях, а взгляд гения упирается в пустынный берег и в голых кручах находит решение загадки.

      А отгадка так проста была – танки! Нужно было их любить, как этот Кобрисов, чтоб знать, что любят они – ровную, слегка всхолмленную местность, где можно укрыться как раз по башню, а то вдруг вылететь на бугор, отстреляться, вновь затеряться в низинах, в реденьких перелесках и рощицах, искажающих рев и лязг, главное – не теряя темпа…

      – Вы генерал с танковым качеством, – сказал Жуков. – Я это ценю. Как же вы их на кручи-то волокли?

      – По-всякому. Бывало, и слегами подпирали под гусеницы. Одного вытащим – другого он тащит тросами.

      – Небось и сами плечо подставляли?

      Кобрисов только повел могучим плечом, и зал заскрипел скамьями, дробно рассмеялся.

      – Фотий Иванычу нашему, – сказал Терещенко, – такому лбу, хоть на спину взвали…

      – Сколько было машин? – спросил Жуков.

      Вместо Кобрисова, встрепенувшись от дремы, ответил Рыбко:

      – Шестьдесят четыре. Минус две.

      «Батько» всегда знал, разбуди его среди ночи, сколько у кого танков.

      – Две еще на том берегу потеряли, – уточнил Кобрисов, неожиданно для себя тоном оправдания. – Теперь-то мы с них пылинки сдуваем…

      Снова повисло молчание. Жуков, поворотясь к залу, смотрел на всех недобрым взглядом. Под этим взглядом все казались – или хотели казаться – на голову ниже, опускали глаза. Хрущев ерзал по скамье, точно она была утыкана шильями. Ватутин смотрел прямо, но какими-то отсутствующими глазами.

      – Так, полководцы… – начал Жуков зловеще. Но не продолжал. И показалось Кобрисову, что не только он над ними имеет власть, но какую-то и они над ним. Может быть, не меньшую.

      Терещенко быстро переглянулся с левым своим соседом по фронту, Омельченко, тот согласно моргнул и поднял руку для слова. Тучный, круглоголовый, луноликий Омельченко, с пробором в рыжеватых волосах, уложенных плойками, настроил себя на тон проникновенный, был сама скорбь и душевная боль.

      – Мы тут услышали грубые слова от товарища