Муравьиный бог: реквием. Александра Николаенко

в плед:

      – Давай садись…

      – Не, баба даст, я не…

      Петруша мимо зашагал тропинкой вдоль канала, и голоса от тёти Любы с Сашкой таяли в медовой, полынным сеном пахнувшей траве.

      – Какая муха укусила, Сань…

      – А что…

      – Да ничего…

      – А чё он, мам…

      – Грубятина такая стала…

      – А чего…

      – Да хватит, говорю, то дружишь, то шипишь. «Чего» да «чё»… и тоже, кстати, воду не глотай, расстройства только не хватает…

      «Чего она? – Он оборвал ромашку, щёлкнул, снова оборвал. – Холера не такая, чтоб тебе на корабле плывёт и машёт… Сама совсем, ещё узнаешь мне…»

      Слепе́нь пристал, гудел, не отставал, перебирал вкусней и безопасней впиться место, он побежал, слепе́нь летел за ним, и с высоты своей смотрело солнце, как тощий мальчик взмахивал руками, кружил на месте и бежал, как будто сто волков за ним невидимых гнались.

      Отстал?.. Прислушался: гудит. Отстал?.. Прислушался: гудит. Остановился, протянул слепню в царапинах колючек руку: на!.. И замер. Сле́пень сел, бесцветный, серый, длинный. На! Большая тишина мгновенно проглотила звук хлопка, и придорожная трава беззвучно приняла уродца, кровь за кровь.

      Он огляделся: вдоль тропинки клевер чахлый, подорожник пыльный, сиреневой горой до полканала прибрежный иван-чая лес, но иван-чай она не говорила собирать.

      «Лежат на ихнем месте, умные такие… давай иди! давай садись! А там ступеньки даже папа мой копал… – И он срывал ромашки на ходу, бросал, срывал, бросал-срывал. – Не видно – то не значит нет, в холерных палочках купаться, на́ тебе! Умри!» – И новый сле́пень тяпнул со спины невидимый, а больно так, что сразу ясно: есть.

      – Иди-ка, брат, сюда, смотри, какую вещь принёс…

      Петруша подошёл к столу, стол папин был тогда высокий, выше крыши, совсем не то, что стал теперь. И время, значит, уменьшает тоже, как шаги.

      – На стул вставай, смотри… – И папа показал ему стекло с какой-то каплей.

      – Видишь?

      – Вижу…

      – Врёшь, брат, сейчас не видно ничего, – и положил стекло под глаз какой-то трубки.

      – Теперь смотри.

      Петруша заглянул, сощурив лишний глаз, и увеличенная капля ожила, в ней было столько!..

      «Не видно ей…» – И он опять сорвал и выбросил ромашку.

      «Цветов мне не губи, – сказала баба в голове. – Палач».

      «Ты прям увидишь…»

      «Чаво не видить баба, видить бох».

      «Откуда видит? Ба-а? Ба-а-аб? откуда видит-то?»

      «Откуда да откуда, лобъ бесхлазый. Из их на тя, из тя на их».

      И бог поглядывал из глаз, как он ромашки рвёт, не останавливал его, кивал и повторял:

      – На, на тебе! Умри! Ступеньки даже папа мой копал… Умри! – Ромашку снова отрывал.

      Лопух качал сожжённым солнцем – божьим ухом, кузнечики в траве скворчали, между пальцев сжатый конский щавель опадал.

      Он дальше шёл подножием кургана в сопровождении плывущих к Клязьминскому шлюзу облаков, консервных банок, палочек холерных, угрюмо подволакивая ноги, пыля в пыли по узкой вытоптанной ниточке травы к началу дамбы и её концу. Как посмотреть, как