Муравьиный бог: реквием. Александра Николаенко

назадь не ложь.

      – Ба, как предал?

      – Отрёкся. Три раза повторил: не знаю бога во Христе, как ты не знаешь бабушки своей.

      – Чего я, баб, тебя не знаю…

      – Чаво… А то не видит бабушка сляпая, как чёрта корчишь в спину ей, всё руку рвёшь, как улицей идём, стыдишься. А за одной бедой борщи хлебáм. – Она вздохнула: – Недаром, вишь, по святцам Пётр выходил… Помыл?

      – Помыл.

      – Помыл – да не отмыл. Да чё ж ты делашь-то, бездонный? Куда мне об штаны мокры́ втирать?

      И с ловкостью могучей, как будто дух всеправедной войны её огромное рябое тело на жалких крыльях сарафана возносил, с гвоздя свирепо сдёрнув полотенце, замахнулась, и он, под свист кухонной тряпки поджимая острые коленки, крутился и кричал:

      – Да баб! Да баб! Да ба-а!!!

      Обедать сели.

      К еде она спросить любила:

      – Ну?

      И нужно было поскорее отвечать, что вкусно, чтоб от своей тарелки взгляд не довела в его и не заметила, что он не пробовал ещё, а ждёт, пока остынет. Заметив, говорила:

      – Живо ешь.

      – Горячий, ба.

      – Холодным в хробь кладут.

      И дула в суп сама, по ложке отгоняя рябью жар. Петруша тоже дул на ложку, сгоняя щавелевых мух к краям, и, вздрогнув, с мухами глотал под надавившим лоб свинцовым взглядом.

      – Хлеб бери.

      – Я не хочу.

      – Ешь, говорю, в врата не пустять, посмотрят в ложку, скажуть – ел не дочиста. Ешь гущу, доедай, в ей всё, без гущи щи воды иди хлябать.

      – Что всё-то…

      – Всё. Без съешь не сыщешь. Польза.

      – А я, ба, не могу, тошнит.

      – Тошнить чем в котелок крошил, не бабушкин щавель.

      – Чего крошил?

      – Сам знашь чаво, с тобою баба полем не ходила.

      – Мне, ба, второе положи…

      – Второе после первого ступáт, с обеих ног прых-скок – не воробей.

      – А мама разрешала…

      – Мама… Вот мама разрешала, так и не надо было мамы со свету сживать, а бабушка не разрешат, её теперь сживай, сживёшь – и ешь без гущи. Ешь. И молча.

      – Баб, а чего меня в честь этого назвали?

      – И Ваню я по святцам назвала, в Усекновенный разошлась. Иоанн-то не десятым был числом, а у меня под вечер как схватило, перепугалась – не могу, не буду, говорю, родить, а дохтор наш, молоденькой такой, смешливой: не будешь? – говорит, – когда ж тогда, в Иванов день? А мне бы хоть в Иоаннов, хоть в Степанов, а только хоть што сделай, отпусти. А он смётся, говорит, тебе-то, говорит, на Иоаннов, а осподу с солдатиком чичась. А вышло-то как раз на Иоаннов, в шестом часу, под утро только Ваню родяла и Ваней назвала.

      – А я?

      – А ты по святцам Пётр-хрястапрядатель выходил.

      Обед к концу. Жара такая… На ржавой хохломе подноса чугунная паук-подставка для сковороды, солоночка резная, в закаменевших кляксах помидор, стакана два: один его, с осадком жирным утреннего чая, второй её – с заваром лопуха в старинном кованом кольце. Он под клеёнкой мнёт в гармошку ложку – согнёт и распрямит, согнёт и распрямит. Диван-аккордеон в углу, горбами от распря́женных пружин, обтянутый до треска швов гнилой рогожкой, за