Сбившиеся с пути. Александр Юрьевич Просвирнов

Лизоньку» баба всхлипывала и вытирала слезы. Затем граф велел ей выпить за помин души хозяйки целый стакан водки и ложиться.

      Мужчины остались вдвоем, и граф с трудом бормотал.

      – Я в курсе, какую роль вы играли некогда при бедной Лизоньке… Мы с ней весьма ценили вашу деликатность…

      – Граф, – прервал его излияния Михаил Нилыч, – судя по переполоху в полиции, у знатока охоты были удлиненное лицо, карие глаза и редкие зубы? Так? Это опаснейший эсер-боевик Хватов. Вам повезло. Если бы князь Румянцев во хмелю проговорился про свою высокую должность при дворе, вы могли бы лишиться давнего друга прямо в трактире…

      Но граф Сергей уже ничего не мог ответить. Михаил Нилыч помог ему добраться до постели, и граф тут же захрапел. Томимый недобрыми предчувствиями, штабс-ротмистр отправился в святая святых покойной графини Хвостовой – мастерскую. Графиня посторонних туда не пускала. Но она умерла, и было не до церемоний.

      Михаил Нилыч зажег свечу и принялся тщательно рассматривать готовые работы на холстах и наброски углем и карандашом на бумаге. Пейзажи его не особо интересовали, больше люди. Изображать их графиня Хвостова и вправду предпочитала в чем мать родила. К удивлению Михаила Нилыча, героиней нескольких полотен оказалась голая Лушка. Обычно сосредоточенная и хмурая, на картинах молодая баба улыбалась и выглядела счастливой.

      Несказанно удивила Михаила Нилыча еще одна картина – с обнаженной княгиней Румянцевой, а еще сильнее – своеобразная трактовка суда из греческих мифов. В образе Париса предстал граф Сергей Хвостов, одетый лишь в набедренную повязку. Бугор на ней красноречиво указывал на состояние мужского естества… Вместо яблока Парис держал в руке черный фаллос с ремешками-завязками. С этого предмета не сводили похотливого взгляда абсолютно нагие Гера, она же княгиня Румянцева, и Афина – Лушка. На месте Афродиты оставалась пустота – очевидно, художница еще искала нужный образ.

      От столь откровенных работ штабс-ротмистра бросило в жар. Черновые наброски успокоили. Были среди них портреты многих курортников – очевидно, сделанные по памяти. Михаил Нилыч узнал и себя, и хозяйку, и пристава с помощником, и Машку с кухни. Выделялось в этой серии изображение коренастого голого мужчины с неприятным лицом, словно наспех вырубленным топором. Картинка напомнила конфуз двухлетней давности – Михаил Нилыч даже стиснул зубы. Противный тип стоял на постаменте, немного наклонившись и свесив руки. Под изображением была дата – 1905, а вверху – три красных вопросительных знака.

      – Чертов Кляйнзак! – шепотом выругался Михаил Нилыч. – Неужели графиня и вправду решила завершить эту работу? Или?.. А вдруг бывшие товарищи решили с ней поквитаться за измену?

      Он порылся в походной сумке с рулонами холстов и бумаги и обнаружил, что у одного листа оторван угол. А на дне нашелся обрывок ремешка – по цвету точно такой же, как на незаконченной картине. «Сколько же раз его завязывали и развязывали, чтобы перетерся?» – мысленно изумился