А зори здесь тихие…. Борис Васильев

и старался глядеть скрозь, но Колька все же с братиком водился. Не спорил, не дрался, но, правда, и особо не слушался. Если уж очень Вовка нажимал – уходил. Одного не прощал только: когда тот над отцом его, над Егором Полушкиным, подхихикивал. Здесь и до крайности порой доходило, но мирились быстро, все-таки родная кровь.

      А про слона, который каждое утро в Москве по улицам ходит, Кольке отец рассказал. Уж где он про этого слона разузнал, неизвестно, потому что телевизора у них не было, а газет Егор не читал, но говорил – точно, и Колька не сомневался. Раз тятька сказал – значит так оно и есть.

      А вообще-то, слонов они только на картинках видели и один раз – в кино. Там показывали цирк, и слон стоял на одной передней ноге, а после очень смешно кланялся и хлопал ушами. Сутки целые они тогда про слонов говорили.

      – Умная животная.

      – Тять, а в Индии пашут на них?

      – Нет. – Егор не очень знал, что делают слоны в Индии, но прикидывал. – Здоров он больно для пахоты-то. Плуг выдернет.

      – А чего ж они там делают?

      – Ну как чего? Тяжелое всякое. На лесоповале, к примеру.

      – Вот бы нам сюда слона, а, тять? Он бы штабеля грузил, рудостойку, пиловочник.

      – Да-а. Жрет много. Сенов не напасешься.

      – А в Индии как же?

      – Дык у них с кормами порядок. Лето сплошное: траву хоть двадцать раз коси.

      – И валенки не нужны, да, тять? Вот красота-то, наверно!

      – Ну не скажи. У нас получше будет. У нас – Россия. Самая страна замечательная.

      – Самая-самая?

      – Самая, сынок. Про нее песни поют по всей земле. И все иностранные люди нам завидуют.

      – Значит, мы счастливые, тять?

      – Это не сомневайся. Это точно.

      И Колька не сомневался: раз тятька сказал, стало быть, так оно и есть. Тем более что сам Егор истово в это верил. Ну а уж если Егор во что-то там верил истово, то и говорил об этом особо, и мнения своего не менял, и даже с самим Федором Ипатовичем спорил крепко.

      – Глупый ты мужик, Егор, раз такое мелешь. Ну какая на тебе рубаха? Ну, скажи?

      – Синяя.

      – Синяя! Дерьмовая на тебе рубаха: с третьей стирки на подтирку. А у меня – заграница. Простирнул, встряхнул – и гладить не надо, и как новая!

      – А мне и в этой ладно. Она к телу ближе.

      – Ближе! Твоей рубахой рыбу ловить сподручно: к ветру она ближе, а не к телу.

      – А ты скажи, Федор Ипатыч, с тебя во тьмах-то, как рубаху сымаешь, искры сыпятся?

      – Ну?

      – Вот. Потому – чужая она, рубаха-то твоя. И от противности электричество вырабатывает. А у меня с рубахи ни единой искорки не спадет. Потому – своя, к телу льнет, ластится.

      – Бедоносец ты, Егор. Пра слово: бедоносец! Природа обидела.

      – Да уж что уж. Стало быть, так, раз оно не этак…

      Улыбался Егор. Смирно улыбался. А Колька негодовал. Люто негодовал, но при старших спорить не смел: при старших спорить – отца позорить. Наедине возмущался:

      – Ты чего смалчиваешь, тять? Он тебя всяко, а ты смалчиваешь.

      – Бранчливых, Коля, сон не любит. Тяжко спят они. Маются. Так-то, сынок.

      – С