А зори здесь тихие…. Борис Васильев

– верил тотчас же. Хлопал глазами, удивлялся:

      – Ну-у?…

      Простодушия в этом «ну-у?» на пол-России хватило бы, коли б в нем нужда оказалась. Но спроса на простодушие что-то пока не было, на иное спрос был:

      – Колька, ты чего тут сидишь? Тятьку твоего самосвалом переехало: кишки изо рта торчат!

      – А-а!..

      Бежал куда-то Колька, кричал, падал, снова бежал. А мужики хохотали:

      – Да куда ты, куда? Живой он, тятька твой. Шутим мы так, парень. Шутим, понял?

      От счастья, что все хорошо закончилось, Колька забывал обижаться, а только радовался. Очень радовался, что тятька его жив и здоров, что не было никакого самосвала и что кишки у тятьки на месте: в животе, где положено. И поэтому звонче всех смеялся, от всего сердца.

      А вообще нормальный малец был. В речку с обрыва нырял и ласточкой и топориком. В лесу не плутал и не боялся. Собак самых злющих в два слова утихомиривал, гладил, за уши их дергал, как хотел. И цепной пес, пену с клыков не сбросив, комнатной собачонкой у ног его ластился. Ребята очень этому удивлялись, а взрослые объясняли:

      – Отец у него собачье слово знает.

      Правда тут была: Егора собаки тоже не трогали.

      И еще Колька терпеливым рос. Как-то с березы сорвался (скворечник вешал, да ветка надломилась), до земли сквозь все сучья просквозил, и нога на сторону. Ну, вправили, конечно, швы на бок наложили, йодом вымазали с головы до ног – только кряхтел. Даже докторша удивилась:

      – Ишь, мужичок с ноготок!

      А потом, когда срослось все да зажило, Егор во дворе услышал: ревет сынок в сараюшке (Колька спал там, когда сестренка народилась. Горластая больно народилась-то – вся в маменьку). Заглянул: Колька лежал на животе, только плечи тряслись.

      – Ты чего, сынок?

      Колька поднял зареванное лицо: губы прыгали.

      – Ункас…

      – Чего?

      – Ункаса убили. В спину ножом. Разве ж можно – в спину-то?

      – Какого Ун… Ункасу?

      – Последнего из могикан. Самого последнего, тятька!..

      Следующей ночью отец и сын не спали. Колька ходил по сараюшке и сочинял стихи:

      – Ункас преследовал врага, готовый с ним сразиться. Настиг и начал биться…

      Дальше стихи не получались, но Колька не сдавался. Он метался в тесном проходе меж поленницей и топчаном, бормотал разные слова и размахивал руками. За дощатой стеной заинтересованно хрюкал поросенок.

      А Егор сидел на кухне в кальсонах и бязевой рубахе и, шевеля губами, читал книгу про индейцев. Над странными именами шумели знакомые сосны, под таинственной пирогой металась та же рыба, а томагавком можно было запросто наколоть к самовару лучины. И поэтому Егору уже казалось, что история эта происходила не в далекой Америке, а здесь, где-то на Печоре или на Вычегде, а хитрые имена придуманы просто так, чтобы было завлекательнее. Из сеней тянуло ночным холодком, Егор сучил застывшими ногами и читал, старательно водя пальцем по строчкам. А через несколько дней, осилив наконец-таки эту самую толстую в своей жизни книгу, сказал Кольке:

      – Хорошая книжка.

      Колька подозрительно всхлипнул, и Егор уточнил:

      – Про