Вечный зов. Анатолий Иванов

еще ни звука не промолвила и на эти слова никак не отозвалась.

      – Ну а ежели отпущу, к партизанам опять уйдешь? – спросил отец.

      – К ним, – подтвердила Анна, разжав наконец губы.

      Кафтанов задышал тяжело, на потных висках вздулись вены.

      – Я, Анна, всласть пожил, ты знаешь, – заговорил он неожиданно тихо. – И водку пил, и баб любил, и властью над людишками вволю попользовался. Воюю вот теперь, просто сказать, чтобы еще маленько такой жизнью пожить. Ну а ты за что? Цель-то в чем? Как ты там оказалась, у партизанишек этих? Из-за Федьки, что ли?

      – И из-за него тоже.

      – А еще из-за чего?

      – Не знаю. Это не объяснить так легко, в двух словах. – Длинные брови ее нахмурились, потом, дрогнув, развернулись, как крылья, плотно обтянутая шерстяной кофточкой грудь начала быстро, толчками вздыматься. – Ты жил… Ты мать мою этой своей жизнью в петлю загнал! Чем хвалишься? Как скотина ты жил. А есть другая жизнь – человечья! Вот… потому я там, в партизанах, наверное, что… что нагляделась на твою жизнь. Видела я, как ты на Огневской заимке развратничал. А я хочу по-человечески жить. И ради этого такая… такая кроворубка идет. Люди хотят на земле человеческую жизнь установить. И установят…

      – Ой ли? Гляди не ошибись.

      – Установят! А вас выметут с земли, как сор из избы, чтоб не воняли. Вон уж куда загнали вас…

      – А и установят – тебя-то пустят ли в эту жизнь? Рано или поздно припомнят, чья ты дочь.

      – Припомнят… всегда будут помнить не чья я дочь, а каков я человек, достойна ли этой жизни. И пустят. А ты, Иван, – повернулась она вдруг к окошку, где тот сжигал самокрутку за самокруткой, – ты подумал бы об этом. Они отца твоего повесили. А недавно мать твоя… не перенесла такого горя она…

      – Мать? Мать… – Иван вскочил и замер, не чувствуя, что окурок жжет ему пальцы.

      – Замолчи-и! – Кафтанов трахнул о край стола тяжелой глиняной миской – будто звонко лопнуло дерево на морозе, под ноги Анны полетели черепки. Подскочил к ней, протянул к ее горлу волосатые руки.

      – Михаил Лукич! – закричал Иван, звякнула выдернутая им шашка.

      – Ты… что… это?! – раздельно, в три приема, выдавил Кафтанов.

      – Да ведь дочь это твоя. Отпусти ее. Пусть идет куда хочет, – в третий раз сказал Иван, вытер взмокший лоб, бросил в угол шашку.

      Кафтанов, грузно ступая, вернулся к столу, сел.

      – Ну что ж, пускай идет… Пускай приведет сюда партизан.

      – Мы снимемся отсюда, дальше уйдем. Кто нам мешает?

      – Тоже верно рассудил… – Кафтанов говорил, а глаза его с толстыми кровяными прожилками ползали по дочери. – С Федькой-то живешь, что ли? – спросил бесстыдно.

      – По своей мерке все меряешь. – Анна запахнула на груди кожанку. – Я не скотина какая-нибудь, как… чтоб без свадьбы.

      – Как я? Ага. Было уже указано. А свадьба когда?

      – А ты не беспокойся, мы тебя позовем, – насмешливо сказала Анна.

      Кафтанов держался толстой, в желтых волосах рукой за край стола, будто собираясь отломить кусок тяжелой, залоснившейся до