Вечный зов. Анатолий Иванов

пролубку! Федьку требует Михаил Лукич в смотрители заимки-то…

      – Охтиньки-и! – И Устья плюхнулась на лавку. – Ить испохабят мальчонку… Пятнадцать годков всего…

      – Ну! То ли испохабят, то ли с голоду подыхать… Выбирать из двух нам только…

      Последние годы завязывали Савельевых все туже и туже. Началось все с возвращения в деревню Демьяна Инютина. Несколько дней он погулял, потом надвое разрезал осиновый сутунок, каждый обрезок покачал в руках, пробуя на вес, один отбросил, а другой стесал на конус, в верхнем конце сделал широкий паз, приладил сыромятные ремни с застежками.

      – Вот и нога готова, – сказал он тому же Силантию, завернувшему как-то на огонек. – Осина – она ничего, легкая. А может, еще какое дерево легче есть, а?

      – Кто его знает? Я не пробовал, нужды не было.

      – У тебя нужда-то – в тюрьме сидит, – скривив шелушившиеся от долгой пьянки губы, сказал Демьян.

      – Да что ты, ей-богу? Парнишка по глупости, может…

      Странные бывают превращения с людьми. Был Демьян до войны человеком робким, забитым, голь перекатная, как и Силантий. Вместе они в юности по девкам бегали, вместе ломали спину на кафтановских пашнях. Но пришел с войны георгиевским кавалером – и будто подменили человека. Как-то враз, с первого же дня, повел он себя так, будто выше стал на голову Силантия, выше других.

      Впрочем, ни Силантий, никто другой еще не знали, не предполагали, какие дремавшие в нем силы и желания пробудило обладание Георгиевским крестом, какие планы строил этот человек, лежа в госпитале, на жесткой больничной койке.

      – Господи, помоги ногу только сохранить! – хрипел он, мучаясь от боли. – Ведь кавалер я теперь, один на всю нашу деревню. Как же я без ноги?

      Когда ногу все же отрезали до колена, он, выплакавшись с досады, обозленный на весь мир, твердил мысленно:

      «Ну, погодите… погодите… погодите…»

      Что означало это «погодите» – он тогда и сам не знал. Но чувствовал: в обиду теперь ни людям, ни жизни себя не даст.

      Выстрогав деревяшку, Демьян на другой день протер суконкой свой крест, надел новую рубаху и заявился в дом к Кафтанову.

      – A-а, кавалер… – протянул Кафтанов, красный, распаренный, дуя на блюдце. – Садись почаевничай с нами. Уважь…

      Демьян кинул картузишко в угол, перекрестился на образа. Жена Кафтанова, желтая, исхудалая, редковолосая, налила ему чашку. «Ишь, все такая же тощая, – подумал Демьян. – Али болезнь ее какая грызет?»

      Он выпил одну чашку и отодвинул ее, давая понять, что пришел не чаевничать, а по важному делу.

      Кафтанов был мужчина крупный, раскормленный, с ноздреватыми щеками. Большой нос в частых розовых прожилках, и глаза в таких же прожилках, в густой окладистой бороде просвечивала седина.

      Вытерев полотенцем мокрые губы, он насмешливо спросил:

      – Так что ж, кавалер, насчет работы?

      – Оно так, Михаил Лукич. Насчет службы.

      – Какой ты работник с одной-то ногой? – Кафтанов поцарапал волосатую грудь.

      – Оно так, Михаил Лукич. Работать мне несподручно теперь, а служить