Господа офицеры. Борис Васильев

совсем мокрый! Вылейте из сапог воду, и немедленно едем переодеваться.

      Владимир покорно вылил воду, сбегал за ружьем, свистнул Шельму и уселся рядом с кучером.

      Так случилось познакомиться с Елизаветой Антоновной и ее тетушкой Полиной Никитичной Дурасовой, а позднее, в доме, и с дядюшкой Сергеем Петровичем, таким же полным, медлительным и восторженным. Дурасовы жили в маленьком поместье одни и чрезвычайно, до хлопотливого восторга обрадовались ему: тут же отправили переодеваться в необъятные дядюшкины одежды, отдали его вещи сушить и гладить, накормили собаку и приказали ставить самовар. И весь дом бегал, хлопал дверями, о чем-то спрашивал и радушно суетился.

      Кое-как подвязав, подколов и подвернув дядюшкины панталоны, Владимир завернулся в широчайший халат и прошел в гостиную. Лизонька всплеснула руками и звонко расхохоталась:

      – Вы прелесть, Володя! Можно мне называть вас так? Ведь вы спасли мне жизнь и, стало быть, отныне почти мой брат.

      В шоколадных глазах опять заискрились бесенята. Владимир нахмурился:

      – Мне очень приятно, только зачем вы сказали, будто я спасал вас?

      – А если это моя мечта?

      – Какая мечта?

      – Мечта о том, чтобы меня кто-нибудь спас. Взял бы на руки и вытащил из трясины.

      – Елизавета Антоновна… – У Владимира опять пересохло в горле, как тогда, когда он смотрел из-за кустов на белые ноги. – Поверьте, я бы за вас жизнь отдал…

      – Уже? – рассмеялась Лизонька. – Володя, вы прелесть!

      Вошел дядюшка. Осмотрел Владимира, остался доволен, похлопал по спине.

      – Значит, в юнкерах изволите?

      – Да.

      – По какой же части?

      – Буду командовать стрелками. – Владимир искоса глянул на Лизоньку.

      – Замечательно, замечательно! – сказал дядюшка. – Ну-с, к самоварчику, к самоварчику!

      За уютным домашним завтраком Полина Никитична прочно взяла разговор в свои пухлые ручки. Мягко расспрашивала Владимира о доме и семье, и Владимир слово за слово рассказал все: о Василии, уехавшем в далекую Америку, и о Варе, ставшей вдруг суровой; об Иване, который – конечно же! – пороха не выдумает, и о Федоре, бесспорно самом умном, но пока непонятом; об отце, что сам себе выдумал одиночество, и о маме. О том, как неожиданно и несправедливо она умерла и как мучительно долго длились ее похороны.

      – Бедный, бедный мальчик! – всплакнула чувствительная Полина Никитична. – Нет, нет, мы никуда вас не отпустим. Мы пошлем человека предупредить, что вы у нас гостите.

      А Лизонька улыбалась при этом, да так улыбалась, что Владимир уже ничего не слышал и почти ничего не соображал.

4

      Второй раз при ежевечерних беседах Федора с мужиками присутствовал посторонний. Беседы эти происходили в сумеречные часы, когда дневная работа заканчивалась, а до сна еще оставался час-полтора. Тогда мужики собирались на одном краю села, бабы на другом, а молодежь на третьем: так повелось с тех времен, когда на эти посиделки захаживала Анна Тимофеевна.