На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты. Ирина Одоевцева

Гумилеву

      Стихи которого я читаю не только днем, когда не понимаю, но и ночью, когда понимаю.

      Ал. Блок

      Господи, я отдала бы десять лет своей жизни, если бы Блок сделал мне такую надпись.

      Гумилев хватает меня за локоть:

      – Осторожно, лужа! Смотрите под ноги!

      Но я уже вступила в лужу, зеркальные брызги высоко взлетают. Я смотрю на них и на мои серые бархатные сапожки, сразу намокшие и побуревшие.

      – Промочили ноги? – недовольно осведомляется Гумилев.

      Промочила? Да, наверно. Но я не чувствую этого.

      – Николай Степанович, вы рады? Очень, страшно рады?

      Гумилев не может сдержать самодовольной улыбки. Он разводит руками.

      – Да. Безусловно рад. Не ожидал. А приходится верить. Ведь Блок невероятно правдив и честен. Если написал, значит – правда. – И, спохватившись, добавляет: – Но до чего туманно, глубокомысленно и велеречиво – совсем по-блоковски. Фиолетовые поля, музыка сфер, тоскующая в полях «мировая душа»!.. Осторожно! – вскрикивает он. – Опять в лужу попадете!

      Он берет из моих рук «Ночные часы» и укладывает их обратно в свой африканский портфель. Лист голубой бумаги остается у меня. Я протягиваю его Гумилеву.

      – Бросьте бумагу. На что она мне?

      Но я не бросаю. Мне она очень «на что». Мне она – воспоминание о Блоке.

      – Вы понимаете, что значит «ночью, когда я понимаю»? – спрашивает Гумилев. – Понимаете? А я в эти ночные прозрения и ясновидения вообще не верю. По-моему, все стихи, даже Пушкина, лучше всего читать в яркий солнечный полдень. А ночью надо спать. Спать, а не читать стихи, не шататься пьяным по кабакам. Впрочем, как кому. Ведь Блок сочинял свои самые божественные стихи именно пьяным в кабаке. Помните —

                                И каждый вечер в час назначенный —

                                Иль это только снится мне? —

                                Девичий стан, шелками схваченный,

                                В туманном движется окне…

      Я слушаю, затаив дыхание – продолжая идти, не останавливаясь.

      Я даже смотрю себе под ноги, чтобы снова не ступить в лужу и этим не прервать чтения.

      А Гумилев, должно быть против воли поддавшись магии «Незнакомки», читает ее строфа за строфой, аккуратно обходя лужи. Читает явно для себя самого, а не для меня. Может быть – это ведь часто случается и со мной, – даже не сознает, что произносит вслух стихи.

                               …В моей груди лежит сокровище,

                                И ключ поручен только мне.

                                Ты право, пьяное чудовище…

      Он вдруг обрывает и взмахивает рукой так широко, что его доха приходит в движение.

      – В этом «пьяном чудовище» все дело. В нем, в «пьяном чудовище», а совсем не в том, что «больше не слышно музыки», как Блок уверяет, и не в том, что «наступила страшная тишина». То есть тишина действительно наступила,