На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты. Ирина Одоевцева

хочет отвлечь его от черных мыслей, рассмешить его.

      – А почему ты так уверен, что никогда? Разве не ты сам писал, – и он напевает торжественно под мелодичную сурдинку, подражая Мандельштаму:

                                Кто может знать при слове «расставанье»,

                                Какая нам разлука предстоит,

                                Что нам сулит петушье восклицанье,

                                Когда в Москве локомотив свистит?

      Конечно, он хотел рассмешить Мандельштама, но такого результата он не ожидал. Мандельштам хохочет звонко и громко н весь перрон. Уезжающие и провожающие испуганно шарахаются от него.

      – Как? Как, повтори! «Пока в Москве локомотив свистит?» Ой, не могу! Лопну! – И снова заливается смехом.

      А локомотив действительно свистит. И уже третий звонок. Георгий Иванов в последний раз обнимает хохочущего Мандельштама и вскакивает в поезд.

      – До свидания, Осип. До свидания.

      Поезд трогается. Георгий Иванов машет платком из окна.

      Мандельштам все еще трясется от смеха, кричит что-то. Но колеса стучат, и слов уже не разобрать…

      Хотя мне самой это теперь кажется невероятным, но в те годы настоящим властителем моих дум был не Гумилев, а Блок.

      Конечно, я была беспредельно предана моему учителю Гумилеву и – по-цветаевски готова

                                           …О, через все века

                                            Брести за ним в суровом

                                            Плаще ученика.

      Не только была готова, но и «брела» всюду и всегда. Я следовала за ним, как его тень, ежедневно – зимой и летом, осенью и весной. Правда, не в «суровом плаще ученика», а, смотря по погоде, то в котиковой шубке, то «в рыжем клетчатом пальто моем», то в легком кисейном платье.

      Я заходила за ним во «Всемирную литературу» на Моховой, чтобы оттуда вместе возвращаться домой, я сопровождала его почти на все лекции.

      Я так часто слышала его лекции, что знала их наизусть.

      Гумилев в шутку уверял, что во время лекций я ему необходима, как суфлер актеру. Для уверенности и спокойствия. «Знаю, если споткнусь или что-нибудь забуду, вы мне сейчас же подскажете».

      Он и сам постоянно навещал меня или звонил мне по телефону, назначая встречу.

      Да, все это так. И все-таки не Гумилев, а Блок.

      Гумилева я слишком хорошо знала, со всеми его человеческими слабостями. Он был слишком понятным и земным. Кое-что в нем мне не очень нравилось, и я даже позволяла себе критиковать его – конечно, не в его присутствии.

      В Блоке же все – и внешне, и внутренне – было прекрасно. Он казался мне полубогом. Я при виде его испытывала что-то близкое к священному трепету. Мне казалось, что он окружен невидимым сиянием и что, если вдруг погаснет электричество, он будет светиться в темноте.

      Он казался мне не только высшим проявлением поэзии, но и самой поэзией, принявшей человеческий образ и подобие.

      Но