На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты. Ирина Одоевцева

Иванов пожимает плечами.

      – Да ничего не могу предоставить тебе. Тем более что через неделю сам уезжаю. И наверно, надолго.

      – Не надолго, а навсегда, – снова начинает клокотать Мандельштам. – Если не одумаешься, не останешься – никогда не вернешься. Пропадешь.

      Шаги на лестнице. Мандельштам вытягивает шею и прислушивается с блаженно недоумевающим видом.

      – Это Надя. Она ходила за покупками, – говорит он изменившимся, потеплевшим голосом. – Ты ее сейчас увидишь. И поймешь меня.

      Дверь открывается. Но в комнату входит не жена Мандельштама, а молодой человек. В коричневом костюме. Коротко остриженный. С папиросой в зубах. Он решительно и быстро подходит к Георгию Иванову и протягивает ему руку:

      – Здравствуйте, Жорж! Я вас сразу узнала. Ося вас правильно описал – блестящий санктпетербуржец.

      Георгий Иванов смотрит на нее растерянно, не зная, можно ли поцеловать протянутую руку.

      Он еще никогда не видел женщин в мужском костюме. В те дни это было совершенно немыслимо. Только через много лет Марлен Дитрих ввела моду на мужские костюмы. Но оказывается, первой женщиной в штанах была не она, а жена Мандельштама. Не Марлен Дитрих, а Надежда Мандельштам произвела революцию в женском гардеробе. Но, не в пример Марлен Дитрих, славы это ей не принесло. Ее смелое новаторство не было оценено ни Москвой, ни даже собственным мужем.

      – Опять ты, Надя, мой костюм надела. Ведь я не ряжусь в твои платья? На что ты похожа? Стыд, позор, – набрасывается он на нее. И поворачивается к Георгию Иванову, ища у него поддержки. – Хоть бы ты, Жорж, убедил ее, что неприлично. Меня она не слушает. И снашивает мои костюмы.

      Она нетерпеливо дергает плечом:

      – Перестань, Ося, не устраивай супружеских сцен. А то Жорж подумает, что мы с тобой живем как кошка с собакой. А ведь мы воркуем, как голубки – как «глиняные голубки».

      Она кладет на стол сетку со всевозможными свертками. Нэп. И купить можно все что угодно. Были бы деньги.

      – Ну, вы тут наслаждайтесь дружеской встречей, а я пока обед приготовлю.

      Жена Мандельштама, несмотря на обманчивую внешность, оказалась прекрасной и хлебосольной хозяйкой. За борщом и жарким последовал кофе со сладкими пирожками и домашним вареньем.

      – Это Надя все сама. Кто бы мог думать? – Он умиленно смотрит на жену. – Она все умеет. И такая аккуратная. Экономная. Я бы без нее пропал. Ах, как я ее люблю.

      Надя смущенно улыбается, накладывая ему варенья.

      – Брось, Ося, семейные восторги не интереснее супружеских сцен. Если бы мы не любили друг друга – не поженились бы. Ясно.

      Но Мандельштам и сам уже перескочил на другую тему:

      – До чего мне не хватает Гумилева. Ведь он был замечательный человек, я только теперь понял. При его жизни он как-то мне мешал дышать, давил меня. Я был несправедлив к нему. Не к его стихам, а к нему самому. Он был гораздо больше и значительней своих стихов. Только после смерти узнаешь человека. Когда уже поздно.

      Он задумывается и сыплет пепел прямо на скатерть мимо пепельницы. Жена