Суер-Выер и много чего ещё. Юрий Коваль

Что там про него записано?

      – Погоди… – послышался тяжкий вздох Дыбова. – Передохну… мне тут такая сволочь попалась, жалко, что его не сожгли, прошёл бы по молекульному ведомству, сунули бы в бонбу… Бескудников, говоришь? А-а. Его тут давно ждут. Большая гадина. Что говорит – всё врет. Он родился в тысяча девятьсот…

      – Хватит, – сказал вдруг наш капитан сэр Суер-Выер и захлопнул крышку погреба. – Открыли остров, но закроем люк. Думаю, что все эти беседы под землёй проходят однообразно и кончаются одинаково, иначе на это дело не брали бы таких долдонов, как Дыбов.

      – Пора на «Лавра», – сказал старпом. – Хочется напоследок осушить ещё рюмочку, да не знаешь, за чьё тут здоровье пить. За хозяев как-то не тянет.

      – Можно выпить за здоровье лоцмана, – предложил вдруг я.

      – За меня? – удивился Кацман. – С чего это? Почему? Это что – намёк на что-нибудь? Зачем ты это сказал?? Нет-нет-нет! Не надо за меня пить!

      – Ну ладно, – сказал я, – выпьем тогда за старпома.

      – Что же это ты так сразу от меня отказываешься? – обиделся Кацман. – Сам предложил – сразу отказался. Так тоже не делают.

      – Ну давай вернём тост, выпьем за лоцмана.

      – Да не хочу я, чтоб за меня пили! С чего это?!?

      – Слушай, – сказал я, – скажи честно, чего ты хочешь?

      – Молоки селёдочной, – сразу признался Кацман. – Бело-розовой. Да её всю Дыбов засосал.

      Глава LXXXII

      Лик «Лавра»

      Средь сотен ошибок, совершённых мною в пергаменте, среди неточностей, нелепостей, умопомрачений и умышленных искажений зияет и немалый пробел – отсутствие портрета «Лавра Георгиевича».

      То самое, с чего многие описатели плаваний начинают, к этому я прибегаю только сейчас, и подтолкнули меня слова нашего капитана:

      – Что-то я давно не вижу мичмана Хренова.

      – Да как же, сэр, – ответил старпом. – Вы же сами сослали его за Сызрань оросительные системы ремонтировать.

      Капитан в досаде хлопнул рюмку и попросил призвать мичмана поближе, а я решился немедленно всё-таки описать наш фрегат. Верней, совершить попытку невозможного, в сущности, описания.

      Как всякий парусный фрегат, наш любимый «Лавр Георгиевич» был статен, величав, изыскан,

      фееричен,

      призрачен,

      многозначен,

      космично-океаничен,

      волноречив,

      пеннопевен,

      легковетрен,

      сестроречен

      и семистранен.

      Никогда и никто и никаким образом не сказал бы, глянув на «Лавра Георгиевича», что это – создание рук человеческих. Нет! Его создало всё то, что его окружало, – океан, небо, волны и облака,

      ветер и альбатросы,

      восходящее солнце и заходящая луна,

      бред и воображение,

      явь и сон,

      молчание и слово.

      Даже паруса или полоски на матросских тельняшках были его авторами никак не менее, чем человек, который в эту тельняшку вместительно помещался.

      И в лоб, и анфас, и в профиль наш фрегат смотрелся как необыкновенное явление природы и вписывался в наблюдаемую картину так же естественно, как