Три комнаты на Манхэттене. Жорж Сименон

заказа.

      Но теперь он никогда не был пьян! Ни разу! Даже наоборот! Но вот сегодня, чтобы не притупились зубы, ему требовалась дополнительная порция алкоголя.

      – Я отмечу противоречия в показаниях Берго, – сказала Николь, подчеркивая фразу жирной красной чертой. – Он уверяет, что двадцать первого октября Эмиль приходил к нему, чтобы продать часы… А судя по материалам, это не могло быть раньше четырнадцатого или пятнадцатого… Берго ошибся на целую неделю…

      Берго! Еще один, о чьем существовании Лурса раньше и не подозревал! Редко-редко кто заходил, да и то случайно, в его часовую мастерскую, такую узенькую, что с улицы ее трудно было заметить; к тому же она была расположена очень неудачно – между мясной и бакалейной лавками, за рынком.

      Берго… Огромный, дряблый, с отвислым животом… Берго, от которого вечно разило прогорклым маслом и который, казалось, впервые в жизни решился покинуть свою тихую заводь, где ржавели старые будильники, разобранные часовые механизмы и поддельные побрякушки…

      Однако он жил! И другие тоже! И их имена, произнесенные вслух, звучали уже не как обычные имена!

      Как раз когда дочь упомянула Берго, Лурса, сам того не желая, нашел определение своему собственному состоянию: в эту минуту он был подобен ученому, посвятившему годы и годы какому-нибудь монументальному труду, скажем, исследованию в десяти томах о жесткокрылых или о Четвертой династии…

      Все было здесь, на его письменном столе! Вместе с именами, которые для большинства людей или ничего не значат, или значат очень мало.

      Берго… Пижоле… Штюфф…

      Для него они были исполнены смысла, жизни, трагедии! Стопка возвышалась, как колонна, и…

      Он снова поднялся и, стараясь не замечать взгляда дочери, открыл стенной шкаф и налил себе чуточку рома.

      Ибо теперь, когда все было кончено, требовалось сохранить веру. Никак нельзя по выходе из туннеля вновь попасть в зубья будничной рутины…

      Но существовал Большой Луи, разумеется – мертвый Луи, живой он не представлял никакого интереса.

      И еще тот, кто его убил.

      И тот, кто его не убивал: Эмиль, который то весь сжимался, то сидел как оглушенный, иногда вскипал от гнева, заходился в настоящей истерике и вопил в кабинете Дюкупа:

      – Я же вам говорю, что я не виноват… Вы не имеете права!.. Вы грязный тип!..

      Грязным типом он обзывал вылощенного до блеска Дюкупа! Иногда он говорил, как и все, интересовался подробностями.

      – А много будет народу? Правда, что из Парижа приедут журналисты?

      Дюкуп в конце концов устал и, воспользовавшись рождественскими каникулами, укатил в горы отдохнуть.

      От всего этого подступало к горлу, душило. Иной раз Лурса начинало казаться, что он живет не среди людей, а среди их теней.

      Уже трижды после начала событий отец и сын Дайа, колбасники, затевали драку, колотили друг друга руками, ногами.

      – Ты меня не запугаешь! – кричал сын.

      – Ах ты, грязный ворюга!..

      – Будто сам воровать