Сага о бедных Гольдманах. Елена Колина

каждый день. Объяснялась она теперь уже больше знаками, но однажды, собрав все силы, поманила Маню поближе к себе и почти четко прохрипела:

      – Чемодан…

      – Какой чемодан? Ты бредишь.

      – Че-мо-дан! – четко, по слогам повторила Циля и выразительно задвигала бровями. – Наследство..

      – А-а… вот ты о чем, – протянула Маня, – опять бредит.

      Тетки со времени Цилиной болезни намекали Мане на некое наследство, чему она абсолютно не верила.

      – Маня, она правильно говорит, у нас кое-что есть! – вступила Лиля. – Циля мне раньше не разрешала говорить, но теперь она сама хочет, ты же видишь. Я скажу.

      – Лиля, ты что, тоже бредишь? Да у вас нет ничего, да и откуда? Всю жиссь вам Наум с Моней помогали… – отмахнулась Маня. – Помоги мне лучше, я буду Цилю переворачивать, а ты тазик неси. А то выдумали тоже, наследство у них…

      – Чемодан! – вращая глазами, яростно прошипела Циля.

      Лиля вытащила из-под Цилиного дивана небольшой картонный чемоданчик.

      – Ну что, набили небось его старыми газетами, – пошутила Маня.

      В чемоданчике оказалось столовое серебро.

      – Это мамино, никто не знал, что оно у нас, ни Наум, ни Моня… Мы его в войну сохранили…

      – А чего молчали-то про его, может, оно им тоже надо? – поинтересовалась Маня, вынимая из шкафа свежее постельное белье.

      – Циля не разрешала, говорила, на самый черный день, а теперь она хочет его тебе отдать, я знаю, Маня. Что бы мы без тебя… – Лиля заплакала.

      Циля лежала молча, посверкивая уже не такими черными, как прежде, глазами.

      – Перестилать-то будем? Лиля! – прикрикнула Маня. – Тоже мне, барыня… Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты… Наследство у нее… Тазик тащи, тебе сказано!

      А потом Циля удалилась в свое маленькое местечковое детство и обратно уже не вернулась. Ей снова было хорошо в маленьком местечке с мамой и папой. На идише Циля не говорила лет пятьдесят, а тут вдруг разошлась. Маня совсем перестала ее понимать.

      – Мама, гиб мир…[4] – А дальше совсем что-то неразборчивое.

      – Лиля, что она говорит? Тарабарщина какая-то!

      – Она просит маму дать ей цимес.

      – Господи, это еще что такое?

      – Тушеная морковка, сладкая… еще фасоль тоже бывает… Мы ели, когда совсем маленькими были, по праздникам только давали. Так вкусно было…

      – Морковка? Тушеная? Это я могу, давай сделаем!

      – Папа… – бормочет Циля, – Моше… их абиселэ цудрейтор…[5]

      Лиля заливается слезами.

      – О господи, теперь эта ревет! Ну что опять, Лиля?

      – Так наш папа всегда про Моню говорил…

      – А что это значит?

      – Значит, Моня у нас самый смелый, но глупый....

      – Да? – заинтересованно спрашивает Маня. – Он так про него считал?

      – Тейглах[6], дай мне тейглах, Маня, дай мне тейглах, – вдруг возвращается Циля и рыдает так горько, что Маня хочет немедленно дать ей все, что только возможно.

      – Что,

4

Дай мне… (идиш)

5

Я немного шальной… (идиш)

6

Шарики в меду.