Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…. Геннадий Старостенко

Не вспомню, как я пробрался в Министерство культуры на Малом Гнездниковском – на премьерный показ его фильма «Война». Помнится, там оно и было. Проклятье Чеченской войны клеймом отпечаталось на всей российской демократии – будь она «суверенной» или какой-либо иной. Если честно, после 1993-го ее вообще никакой не стало, когда абсолютное большинство отжали от власти и от собственности. И Чеченская война была прологом ее исчезновения – во имя спасения правящего клана. Сооруженная лейб-вещанием кукла патриотизма тогда впервые раздула свои грозные ноздри и еще долго сморкалась красными соплями в сторону предгорий.

      Пройдя ко времени выхода этого фильма (2002 год) десятилетний путь в протестной журналистике и понимая, какую прикладную задачу это страшное кровопролитие исполнило под заказ, я захотел из первых уст узнать, какую правду о войне скажет режиссер нового кино, с которым я когда-то приятельствовал. А вдруг и скажет? В 90-е он стал появляться на экранах ТВ в конце новостных программ, то получая «Ники», то просто дефилируя по «Кинотаврам».

      Он уже сделал себе имя, но смотрелся, как мне показалось, как-то неуверенно. Я ошибался – и то, что я принял за неуверенность, на самом деле было депрессией, нагрянувшей от пережитых им бед. Он казнил себя за гибель якутянки Туйары Свинобоевой, которую снимал в своем «антиколониальном памфлете» «Река» по мотивам ссыльного поляка Серошевского. И за ту подсказку Бодрову – ехать в Кармадон…

      И еще впечатление о неуверенности лешиной в его статусе популярного режиссера сообщала почему-то память вот о каком обстоятельстве… Хорошо очень помню, как Никита Михалков говорил тогда, в середине проклятого десятилетия, в одном из интервью не без иронии: «Ну, вот есть этот мальчик…» Или без иронии, но со скепсисом. Не выдумываю, у меня глаза тогда на лоб полезли: это ж надо… ни за что почти оскорбить, по внешнему впечатлению… А может, и не по внешнему? Сущностно не сошлись? Ему ведь виднее, он художник большущего стиля, кинематографист от бога.

      Почему Михалков прокомментировал тогда свой взгляд на Алексея Балабанова этим обидным словом? Да был ли повод? Скорее всего, на тот момент он и не мог разглядеть в нем сколь-либо серьезного потенциала. Сам-то он всей своей несокрушимой мощью натуры жизнь ощущал и кино снимал – а тут какие-то «Дни… не самые счастливые…», какой-то Кафка перепуганный. То ли мнительность у паренька природная, то ли вообще речь о болезни духа… Не знать об этом Леша не мог. И понимал – или Сельянов ему подсказал, что этот удар нанесен не врагом, а потенциальным союзником. При этом очень мощным и влиятельным. Что он вообще случайный, этот удар, и надо что-то предпринять по возможности, чтобы поправить дело. Думаю, Балабанов долго держал это в голове, не забывал, и в приглашении мэтра на роль бандита-скомороха в «Жмурках» через десяток лет была и эта составляющая.

      Когда я в 90-е пытался смотреть балабановское кино, сделанное до «Брата», я понимал, что это не мое кино. Леша еще только утверждал себя в маргинализме формы, погружаясь сам и