Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя. Наталья Русова

назначим,

      Мы придем не для нас – для другой и другого…

      Кстати, неудивительно, что эти стихи так хороши именно в переводе Симонова – вспомним «С тобой и без тебя». Кому, как не ему, переводить мужские стихи о любви. Симонову же принадлежит мой любимый перевод «Дурака» Р. Киплинга, с великолепной иронией и обаянием мужского характера:

      Жил-был дурак. Он молился всерьез

      (Впрочем, как Вы и Я)

      Тряпкам, костям и пучку волос —

      Все это пустою бабой звалось,

      Но дурак ее звал Королевой Роз

      (Впрочем, как Вы и Я).

      И наконец, Федерико Гарсиа Лорка, над «Гитарой» которого в волшебном переводе М. Цветаевой обмирали и я, и мои подруги:

      Начинается

      Плач гитары.

      Разбивается

      Чаша утра…

      Перечислить все культурные факты, которые открывались в воспоминаниях Ильи Григорьевича, просто невозможно. Чего стоит разбуженный им интерес и вкус к живописи! Но вернусь к литературе.

      В 1964–1965 годах до нашего города начинают доходить томики Марины Цветаевой. Это, пожалуй, самое сильное и стойкое поэтическое впечатление моей юности, переросшее в пожизненное пристрастие к ее творчеству. Удар и потрясение последовали по всем направлениям: стихи, проза, характер, судьба. Моя одержимость Цветаевой была настолько сильна и очевидна, что Сережа на мое совершеннолетие (1966) подарит мне том из Большой серии «Библиотеки поэта», раздобытый ни больше ни меньше как у делегата очередного (XXIII) съезда КПСС, где дефицитные книги продавались свободно и в широчайшем ассортименте. Подарок поистине королевский. А мой первый муж Саша на «английское совершеннолетие» (21 год) привезет мне из Москвы переписанный от руки в школьной тетрадке «Лебединый стан»; еще позже преподнесет собственноручно выполненный маслом портрет Цветаевой, который висит у меня до сих пор.

      С годами все яснее обнаруживалась неисчерпаемость ее творчества. В первой юности западало в душу все про любовь:

      Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,

      Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес…

(«Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес…». 1916)

      Как живется вам с другою, —

      Проще ведь? – Удар весла!..

(«Попытка ревности». 1924)

      Я и в аду тебе скажу:

      «Мой милый, что тебе я сделала?»

(«Две песни. 2». 1920)

      Конечно же, «Поэма Горы» и «Поэма Конца»… Еще позже самой исчерпывающей формулой любви для меня окажется:

      Ятаган? Огонь?

      Поскромнее, – куда как громко!

      Боль, знакомая, как глазам – ладонь,

      Как губам —

      Имя собственного ребенка.

(«Любовь». 1924)

      Притягивала тема смерти, которая впервые осознавалась во всей своей неотвратимости:

      Уж сколько их упало в эту бездну,

      Разверстую вдали!

      Настанет день, когда и я исчезну

      С поверхности земли…

(«Уж сколько их упало в эту бездну…». 1913)

      Завораживало