Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя. Наталья Русова

Мандельштама и Марину

      я отогреюсь и поем.

(«Описание обеда». 1967)

      С наслаждением перечитываю ее «Сказку о дожде» (1962) и «Приключение в антикварном магазине» (1964), в конце которого она с полным правом воскликнула:

      Но нет, портрет живет в моем дому!

      И звон стекла! И лепет туфель бальных!

      И мрак свечей! И правнук Ганнибалов

      к сему причастен – судя по всему.

      Да, «литературоцентричность» моего поколения во многом сформирована поэзией и прозой оттепели. Стойкое чувство, что в книгах можно найти ответы на самые жгучие вопросы, которые и друзьям, и родителям-то не задашь, выросло из тех лет. Стихам, повестям, романам мы обязаны тем, что рано ощутили свою возможную причастность к жизни страны и, как могли, готовились к этой причастности: серьезно относились к выбору профессии, старались осмыслить происходящие события и критически отнестись к ним. «Литературоцентричность» постепенно перерастала в «культуроцентричность», в жадную потребность приобщиться не только к доселе скрытой русской, но и к мировой культуре. Неоценимую роль в процессе этого приобщения сыграли мемуары И. Г. Эренбурга. «Люди, годы, жизнь» – одна из главных книг моего поколения.

      Сколько окон в мировую культуру распахнула перед нами эта книга, с каким неудержимым интересом читалась и перечитывалась! Знаменитое определение Пастернака «Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести» подходит к эренбурговским мемуарам в высшей степени. Этот кусок живой и честной истории страны, мира, искусства, отдельной личности поглощался с неослабевающим аппетитом. Помимо невероятной информативности, привлекало то, что перо мемуариста оставалось пером поэта. Я это чувствовала особенно остро и с радостью прочитала позже телеграмму Ахматовой, посланную к 70-летию писателя: «Строгого мыслителя, зоркого бытописателя, всегда поэта поздравляет сегодняшним днем его современница Анна Ахматова».

      Уже в 2000-х, держа в руках том большой серии «Библиотеки поэта», я буду вчитываться в предсмертные стихотворения Ильи Григорьевича, и просто мурашки побегут по коже от их обнаженной исповедальности и строгого мастерства:

      Пора признать – хоть вой, хоть плачь я,

      Но прожил жизнь я по-собачьи,

      Не то что плохо, а иначе…

(«Пора признать – хоть вой, хоть плачь я…». 1964–1966)

      Давно то было. Смутно помню лето,

      Каналов высохших бродивший сок

      И бархата спадающий кусок —

      Разодранное мясо Тинторетто.

      С кого спадал? Не помню я сюжета…

(«Сонет». 1964–1966)

      О своих же собственных мемуарах Эренбург отозвался в одноименном стихотворении «Люди, годы, жизнь»:

      На кладбище друзей, на свалке века

      Я понял: пусть принижен и поник,

      Он все ж оправдывает человека,

      Истоптанный, но мыслящий тростник.

      Мама с отцом, оказавшись в 1967 году в Москве в командировке, поклонились его свежей могиле на Новодевичьем кладбище.

      Не могу не сказать о том, что мемуары Эренбурга вызвали неприкрытую злобу