Теория прозы. Валерий Мильдон

ремизовского «Покорения Казани» (1914): «Эй, подкопщики, зажигальщики, ваш час настал!» (1, 342) близки хлебниковскому «Эй, молодчики, купчики, / Ветерок в голове…». А первые строчки «Гнева Ильи Пророка» (из «Лимонаря», 1907) напоминают ритмику белого стиха (ставлю строчный разграничитель там, где он мог бы невидимо находиться в случае стиха):

      «Необъятен в ширь и в даль подлунный мир –/

      пропастная глубина, высота поднебесная./

      Много непроходимых лесов, непролазных трущоб и болот,/

      много непроплывных рек,/бездонно бурных морей,/

      много диких горбатых гор громоздится под облаки./

      Страшны бестропные поприща,– труден путь./

      Но труднее самого трудного/тесный, усеянный колючим тернием путь осуждения – в пагубу» (2, 13).

      Сравним со стихами М. Цветаевой из ее сборника «Версты» (1922):

      Ветры веяли, птицы реяли,

      Лебеди слева, справа – вуроны…

      Наши дороги – в разные стороны.

      Ты отойдешь – с первыми тучами,

      Будет твой путь – лесами дремучими, песками горючими.

      Душу – выкличешь,

      Очи – выплачешь.

1916

      Мысль о Ремизове, не писавшем стихов, но прозой напоминающего о стихах, приходила на ум его критикам. В статье 1910 г. «Стилист-рассказчик» В. Пяст заметил: «…Ремизов никогда не написал рифмованной строки… Ремизов – исключительно беллетрист, рассказчик с занимательной фабулой, рассказчик о самом будничном, близком, нужном, понятном…<…>

      Он – бытовик; он – и тончайший психолог, язык его безупречно простой, бесконечно тонкий… <…>

      Именно к Лескову по характеру таланта подходит Ремизов. Как и Лесков, пускаясь в области, где так заманчива модная стилизация, Ремизов везде остался настоящим “стилистом”, но отнюдь не “стилизатором”»115.

      Стилист, а не стилизатор. Стиль – это свое, с применением ли чужого, нет ли – второстепенно. Стилизатор – подражатель, он берет лишь чужое, поскольку своего нет.

      Прозой, заставляющей вспомнить поэзию, Ремизов тоже близок Лескову, которого – в связи с такой близостью – можно рассматривать, во-первых, как писателя, ощутившего кризис прозы в конце XIX в.; во-вторых, начавшего поиски нового стиля. Одним из приемов этой новизны явилось использование в прозе приемов стихотворства. В отличие от Ремизова, у которого эти приемы носили, скорее всего, неосознанный характер, Лесков их осознавал. О «Скоморохе Памфалоне» он говорил, что повести присуща некая музыкальность языка, и потому «можно скандировать и читать с каденцией целые страницы»116.

      Близость прозы Ремизова стиху не случайна и вновь наталкивает на идею закономерности в движении литературы. Сказал «вновь», потому что об этом уже говорилось выше, особенно беря в расчет, что похожее соотношение прозы и стиха наблюдается в творчестве М. Кузмина (может быть, не случайно, что ему Ремизов посвятил только что упомянутый рассказ «Гнев Ильи Пророка»).

      Кузмина, как Ремизова и Лескова, влекли разного рода «пересказы» – один

115

Пяст Вл. Встречи. М.: НЛО, 1997. С. 269.

116

Лесков Н. С. Собр. соч.: в 11 т. М.: ГИХЛ, 1958. Т. 8. С. 585.