Пепел и пыль. Ярослав Гжендович

на свету. Если хотя бы на мгновение зажечь лампу, вероятно, уже не заснешь.

      В окно ванной барабанил дождь, в темноте сада что-то шевелилось, ветер трепал ветви. Гроза.

      Я спустил воду, и тут на меня с грохотом обрушился удар грома; ванная заполнилась пульсирующим светом, в котором я увидел освещенный синим сиянием силуэт за окном – овальное пятно с черными провалами глаз и рта, будто на картине Мунка.

      Я не закричал, лишь захлебнулся воздухом, чувствуя себя так, словно сквозь мое тело прошел разряд молнии. Волосы встали дыбом.

      А в следующую секунду я понял, что это я.

      Это был мой собственный силуэт, отраженный в стекле. По спине побежали ледяные мурашки; я чувствовал, как трясутся руки.

      Я несколько раз глубоко вздохнул, глядя на залитое дождем стекло и покачивающиеся на ветру ветви. Мне нужна была женщина, таблетка секонала и, может, чашка чая.

      Мне доводилось видеть призраки и трупы. Я переводил души на другую сторону света, путешествовал между мирами. В моем подвале лежали деньги, которые я получил от умерших. Тем не менее мне удалось довести себя до такого состояния, что я дрожал как осиновый лист в собственной ванной при виде отражения в окне. По причине дурного сна и грозы. И времени – четырех утра.

      Паршивого часа волка, когда человеческий разум беззащитен как у пятилетнего ребенка. Четыре утра. Время, когда бьют прикладами в дверь. Время тайных убийц, тайной полиции и привидений.

      Успокоившись, я направился обратно в спальню.

      И тут в свете очередной молнии увидел ладонь.

      Отпечаток ладони на стекле.

      Медленно исчезающее пятно инея в форме ладони с растопыренными пальцами, отпечатавшееся на стекле снаружи.

      Отпечаток полностью исчез в течение пяти секунд, которые я посчитал.

      Остались только темнота, дождь и гроза.

      И человек, стоящий в собственной темной ванной, с превратившимися в куски бетона ногами.

* * *

      Телефон зазвонил снова, едва я закрыл глаза.

      Бывают такие дни.

      Я поднял веки, показавшиеся мне частично парализованными и присыпанными песком. Оказалось, уже светает; гроза за окном сменилась безнадежной моросью. Я посмотрел на часы. Четверть седьмого.

      – Добрый день, надеюсь, я вас не разбудил? – послышался скрипучий старческий голос. Судя по тону его обладателя, он полагал, что разбудить кого-то приличного в такое время невозможно. – Это отец Лисецкий. Я по делу брата Михала.

      У Михала не было брата. Он сам был братом. Мой покойный друг был монахом. Иезуитом. Вот только уже две недели у него не могло быть никаких дел.

      – Вы разве не должны быть на заутрене, отче? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал не слишком сварливо.

      – Заутреня в четыре, – слегка удивленно объяснил он.

      – В четыре. Запомню.

      Теперь я сообразил, кто это. Худой старичок в сером свитере, с улыбчивыми глазами, торчащим кадыком и слегка ястребиными чертами. Типичный настоятель, будто сошедший с картины.

      – Не могли бы вы сегодня подъехать к нам?

      – В монастырь? –